В эпистолярии «Нарвский водопад» также окружен «байроновским» фоном. Посылая первый вариант стихотворения Пушкину, Вяземский представил его как замещение текста о Байроне, на который не хватило сил:
Я полагал, что буду здесь много заниматься и много творить: выходит, что ничем и ничего. И мой Бай, или Бейрон бай-бай! За то сам байронствую, сколько могу. Ныряю и прядаю! Здесь есть природа, а особливо для нас, плоских москвичей. Есть будто море, будто солнце, суть будто скалы
И тайною тоской и тайной негой полный,Гляжу на облака, луга, скалы и волны!
(Неточная цитата из «Байрона». — Т.С.)
Далее в письме приведена начальная редакция «Нарвского водопада» с просьбой поправить стихотворение. Вяземский был доволен только «нравственным применением», стихи казались ему «что-то холодны», в них доя читателя нет «увлечения красноречья»; затем продолжена байроновская тема:
Жены со мною нет. Она в Остафьеве, где и я буду в начале сентября. Авось там примусь баять о Байроне. Между тем все эта мысль гнездится у меня в голове, и собираю все возможные материалы[624].
Таким образом, Вяземский представлял свой «Водопад» как своего рода побочный продукт работы над поэтической эпитафией Байрону.
Дополнительное свидетельство в пользу нашего предположения — ответ (28 августа / 6 сентября 1825 г.) Вяземского Пушкину, который указал на неточность выражения в «Нарвском водопаде», чрезмерность «тройных метафор» и т. п.: «Вбей себе в голову, что этот весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстью»[625]. То есть для автора внешний, пейзажный план стихотворения поглощался вторым, образованным психологическими метафорами.
Байрон устойчиво ассоциировался у Вяземского с водной стихией. Ср. в письмах из Варшавы А. И. Тургеневу 1819 г.:
Я все это время купаюсь в пучине поэзии, читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии! Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов![626];
следующее письмо (с прозаическими переводами фрагментов из «Паломничества Чайльд Гарольда», в том числе и о море):
…для Байрона океан — та же жизнь: в земной жизни ему тесно, душно <…> Что за туман поэтический? Ныряй в него и освежай чувства, опаленныя знойной пылью земли. Что ваши торжественныя оды, ваши холодныя поэмы! Что весь этот язык условный, симметрия слов, выражений, понятий! Капля, которую поглощает океан лазурный, но иногда и мрачный, как лицо небес, в них отражающееся (17–18 октября 1819)[627].
Этот образный ряд влияет на фразеологию Вяземского в целом: в тех же письмах ср.: «театр наш императорский, а императорство наше театрально <…>. Неужели все это не выведется на свежую европейскую воду?», или:
Это также мой сон: или за Байроном пуститься по всему свету вдогонку за солнцем, или в губернском правлении — за здравым рассудком и правдою, бежавшими из России, или… Развернитесь скорее передо мною, туманные завесы будущего! Раскройте бездну, которая пожрет меня, или цель, достойную человека! <…> Сделайте со мною один конец, или выведите мою жизнь на свежую воду, или и концы в воду! Вот тебе и моего байронства[628];
в уже процитированном письме к А. И. Тургеневу от 26 мая 1824 г.: «Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. <…> Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый — вот океан поэзии!»[629]
Такая ассоциация не была индивидуальной — ср. стихотворение Пушкина на смерть Байрона «К морю» (1824): «Он был, о море, твой певец. // Твой образ был на нем означен, / Он духом создан был твоим: / Как ты, могущ, глубок и мрачен, / Как ты, ничем не укротим»[630]. Пушкинское стихотворение могло оставить след в развитии «морской» темы у Вяземского, которому оно стало известно прежде печати (именно он доставил «К морю» для публикации в «Мнемозине»).
Водопад тоже вписывается в рад «морских» образов благодаря известному сравнению водопада с морем — в четвертой песни «Паломничества Чайльд Гарольда» (строфы 69–72). Это, как нам представляется, устанавливает дополнительную связь между стихотворением на Нарвский водопад и рецепцией Байрона у Вяземского. «Некрологический» смысл «Нарвского водопада» поддерживается еще одним поэтическим подтекстом — на сей раз русским. Указание на державинский «Водопад» в связи с «Нарвским» стало общим местом в комментариях, нам же важно указать, что державинский «Водопад» написан на смерть великого человека. Как мы полагаем, ситуативная параллель способствовала сближению двух поэтов в представлении Вяземского, обнаружению в Державине «русского Байрона».
Если сравнить характеристики двух поэтов, данные Вяземским, можно увидеть, что они строятся на близких опорных мотивах. Оба были совершенно самостоятельны и независимы от существующих установлений в поэзии, оба открыли поэзии новый путь, нарушив положенные ей границы, оба подвергались критике за свое пренебрежение правилами. Вяземский применительно к обоим говорил о «дикости» песен, отсутствии в них меры и стройности, компенсируемых силой поэтического гения. Ср. о Державине в некрологической статье:
Своенравный гений его, испытавший богатство и свойство языка почти нового, пробил себе путь особенный, на котором не было ему вожатого и не будет достойного последователя. <…> Пьесы вышеназванные и некоторые другие можно назвать рудниками поэзии <…>. Из всех поэтов, известных в ученом мире, может быть, Державин более всех отличился оригинальностию <…>. Природа образовала его гений в особенном сосуде — и бросила сосуд. <…> Державин, как создатель рода, до него неизвестного, сорвал вечнозеленую пальму поэзии[631];
и в стихотворении «Байрон»:
Так ты, снедаемый тоскою ненасытнойИ презря рубежи боязненной толпы,В полете смелом сшиб Иракловы столпы:Их нет для гения в полете непреклонном!<…>Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом,Нас пробуждаешь ты молниеносным словомИ мыслью, как стрелой Перунного огня,Вдруг освещаешь ночь души и бытия![632]
Оба поэта сделали литературу инструментом общественного служения: если Державин «посреди лирических восторгов пламенел негодованием Ювенала, и струны Пиндарической лиры метали укоризны в порок, пробуждая трепетом раскаяния преступное упоение развратных любимцев счастия»[633], то Байрон «носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими» (из письма А. И. Тургеневу 1821 года[634]). Оба поэта стали живописцами своей эпохи, их время отразилось в их поэзии. Вяземский романтизировал Державина:
«<Державин> поражает нас неожиданными порывами: то возносится к солнцу и устремляет на него зоркий и постоянный взгляд, то огромными и распущенными крылами рассекает облако и, скрываясь в нем как бы с умыслом, является изумленным нашим глазам в новой и возрожденной красоте. Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уносит его всегда за собою. Державин певец всех веков и всех народов! <…> Вся природа говорит сердцу и воображению творца „Водопада“ пиитическим и таинственным языком, и мы слышим отголоски сего языка <…> Пиитическая природа Державина есть природа живая, тот же в ней пламень, те же краски, то же движение»[635];
ср. в стихотворении «Байрон»:
Раскрыта перед ним природы дивной книга;Воспитанник ее, он чужд земного ига;Пред ним отверстый мир: он мира властелин!<…>… певец, в пылу свободы,Поэзию души с поэзией природы,С гармонией земли гармонию небесСливает песнями он в звучный строй чудес[636].
Статья о Державине была написана до того, как началось увлечение Вяземского байроновским творчеством, значит, в подтексте ее сравнение двух поэтов не могло присутствовать. Но впоследствии Державин оказывался включен в ряд романтических поэтов (до романтизма) и как представитель «истиной поэзии» оказывался предшественником Байрона[637].
Второй русской параллелью Байрону был, точнее — должен был стать Жуковский. Но к середине 20-х надежды Вяземского на этого «русского Байрона», похоже, сильно потускнели. Он шел по другому пути, который Вяземскому казался ложным[638].
