Ламартин, Дюпон, Кремье и другие буржуазные министры всячески противились немедленному решению этого вопроса, доказывая, что его должна решать вся страна и Париж-де не может навязывать ей своей воли. За проявлением такой «юридической щепетильности», которая в сущности ставила под вопрос правомерность самой февральской революции, фактически скрывалась попытка буржуазных республиканцев избавиться от решающего влияния парижского пролетариата на ход событий «путем апелляции от опьяненного победой Парижа к трезвой Франции»[392].
В течение вечерних и ночных часов 24 февраля Ламартин и другие министры изощрялись в составлении уклончивых формулировок правительственной декларации, которые дали бы возможность избежать немедленного провозглашения республики и в то же время успокоили бы требовавший этого революционный пролетариат Парижа.
Однако парижские рабочие не удовлетворились никакими формулировками, оставлявшими лазейку для дальнейшего дебатирования вопроса о республике. Они настаивали на немедленном, ясном, категорическом и бесповоротном решении. Утром 25 февраля толпы народа снова заполнили площадь и здание Ратуши. Явившаяся к правительству рабочая депутация, во главе которой стоял известный революционный деятель врач Распайль, пользовавшийся большой популярностью среди парижского пролетариата, потребовала немедленного провозглашения республики. Распайль пригрозил, что если это требование не будет выполнено в течение 2 часов, то он вернется во главе 200 тыс. парижан и они совершат новую революцию.
Эта угроза возымела действие.
Еще до истечения двухчасового срока республика была провозглашена. Таким образом, республику фактически провозгласил победоносный парижский пролетариат, навязавший свою волю не только монархической в своем большинстве буржуазии, но и республиканской буржуазии, которая внезапно оказалась у власти в результате победы народа.
Рабочие Парижа настойчиво добивались республики, вдохновляясь представлениями о ней, весьма отличными от буржуазных. У французского пролетариата лозунг республики неразрывно связывался со смутными идеями и мечтаниями о таком строе, который осуществит на деле свободу, равенство и братство и, следовательно, осуществит не только политическое, но и социальное равенство, уничтожит классовую эксплуатацию человека человеком, нищету, безработицу и другие бедствия капитализма. Вот почему парижский пролетариат в лице своих сознательных элементов требовал в февральские дни не просто республики, а «демократической и социальной республики». Этот смутный лозунг выражал «лишь неясное стремление к такой республике, которая должна была устранить не только монархическую форму классового господства, но и самое классовое господство»[393].
Содержание этого лозунга раскрывалось в предъявленных Временному правительству немедленно вслед за провозглашением республики требованиях рабочих повстанцев о признании красного знамени государственным знаменем республики и, особенно, в требовании рабочей делегации о законодательном признании «права на труд». Последнее требование как нельзя более выразительно передавало многосложное содержание лозунга «социальной республики» и связанных с ней помыслов пролетариата. «Право на труд» давно вышло за рамки умозрительных доктрин утопического социализма и получило широкое распространение в рабочих массах. Оно стало фактически главным лозунгом рабочего движения во время революции.
Лозунг этот выражал борьбу пролетариата за социальный прогресс, требование государственной борьбы с безработицей и гарантирования работы для рабочих. Вместе с тем «право на труд» выражало также смутные социалистические устремления пролетариата, осуждение им капиталистической анархии производства и желание обновить его на началах социализма.
Временному правительству довольно легко удалось отклонить требование о красном знамени — с помощью показного решения о прикреплении к древку трехцветного знамени красной розетки. Отклонить же требование «права на труд», предъявленное передовыми рабочими, за которыми стояла масса вооруженного пролетариата, правительство не решилось. Буржуазные республиканцы постарались лишь придать ему более буржуазно ограниченный смысл в декрете от 25 февраля, который декларировал обязательство правительства «гарантировать рабочему его существование трудом», «обеспечить работу для всех граждан», и признавал за рабочими право и необходимость «ассоциироваться между собой, чтобы пользоваться законными плодами своего труда». Такое обязательство было совершенно неосуществимым в условиях капитализма середины XIX в., с господством стихийной конкуренции десятков тысяч самостоятельных предприятий и хозяйчиков, делавшей неизбежной безграничную анархию производства.
Социалистическое звучание имел и декрет от 28 февраля, вырванный у правительства демонстрацией рабочих корпораций, явившихся требовать создания «министерства труда и прогресса» и «уничтожения эксплуатации человека человеком».
После острых споров между министрами, в ходе которых Ауи Блан и Альбер угрожали выйти из правительства в случае отклонения этих требований рабочих, — что лишило бы буржуазно-республиканских министров доверия пролетарских масс в самый критический момент, — Временное правительство решило пойти на новые показные уступки рабочему классу. Уступки эти были хитроумным маневром. Было принято предложение Марраста о создании «правительственной комиссии для трудящихся», на которую возлагалась задача обсуждать и разрабатывать меры по улучшению положения рабочего класса. Председателем и заместителем председателя этой комиссии назначались Луи Блан и Альбер, для работы ей отводился Люксембургский дворец. Причем Люксембургская комиссия, как вскоре ее прозвали в стране, не получала никакой реальной власти, ни денежных средств, она сделалась «министерством благих пожеланий».
Более реальное значение имели принятые правительством в последующие дни декреты о сокращении на 1 час рабочего времени (до 10 часов в Париже и до 11 часов в провинции), об уничтожении системы сдачи работ с торгов подрядчикам, нещадно эксплуатировавшим нанимаемых затем от себя рабочих, о снижении цен на хлеб, о предоставлении рабочим ассоциациям миллиона франков, оставшегося от цивильного листа бывшего короля, о возврате из ломбардов заложенных бедняками предметов первой необходимости, об отмене классовых ограничений для вступления в национальную гвардию.
Еще большее значение имел декрет от 4 марта о введении во Франции всеобщего избирательного права для мужчин, достигших 21 года (при 6-месячной оседлости в данной местности).
В итоге всех этих событий французский пролетариат, завоевав в февральские дни 1848 г. первую демократическую республику XIX века, «наложил на нее свою печать и провозгласил ее социальной республикой»[394].
Все это не делало и не могло сделать революцию 1848 г. социалистической. Развитие капитализма еще не подготовило для нее ни экономических предпосылок, ни социально-политических условий, а «никакое восстание не создаст социализма, если он не созрел экономически»[395].
Историческим содержанием революции 1848 г. была политическая реконструкция буржуазного строя во Франции, которая устранила бы препятствия и помехи широкому развитию зрелого капитализма. Промышленный переворот, построение и развитие фабрично-заводской промышленности требовали соответствующих более зрелых политических форм буржуазного государства. Подобные формы еще необходимо было создать, так как даже к концу первой половины XIX в. политическое господство французской буржуазии не вполне организовалось и не нашло еще чистого политического выражения. Искомой политической формой тогда могла быть лишь буржуазная республика, ибо единственно республика могла уравновесить противоречивые интересы различных групп, прослоек и фракций глубоко расколотой французской буржуазии и образовать условия для ее господства в целом, как класса. Поэтому во Франции и в середине XIX в. все еще «объективно стояла на очереди буржуазно-демократическая революция»[396].
Однако в условиях промышленного переворота, крайне обострившего классовые противоречия пролетариата и буржуазии, неизмеримо сильнее проявлялся закон всех буржуазных революций, заключавшийся в том, что для их победы необходимо, чтобы массы в борьбе своей зашли дальше, чем было исторически осуществимо.
Закон этот проявлялся в XIX в. в новых формах, демократическая революция неизбежно становилась социальным взрывом, принимавшим антибуржуазную и антикапиталистическую направленность. «Благодаря экономическому и политическому развитию Франции с 1789 года, — писал Ф. Энгельс в 1891 г., — в Париже за последние пятьдесят лет сложилось такое положение, что каждая вспыхивавшая в нем революция не могла не принимать пролетарского характера, а именно: оплатив победу своей кровью, пролетариат выступал после победы с собственными требованиями», которые в конце концов сводились «к уничтожению классовой противоположности между капиталистами и рабочими»[397].
