— Не любовники мы, в прошлом все, — досадливо поморщилась некромантка.
— То-то я погляжу, вы друг с дружки глаз не сводите, — махнула рукой бабка. — Может, в телах жар и остыл, а души-то горят еще.
— Да не об этом же я тебе толкую! — Бьерга даже топнула всердцах и принялась раскуривать трубку. — Боюсь как бы, пока Клесха нет, с девкой его что не случилось.
— Да чего с ней случится? — махнула рукой Нурлиса. — Откормили кобылищу. Нет, даже не надейся, эта с Башни не шагнет.
— Крефф некромантов горько усмехнулась:
— Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили прошлой ночью. Не побоялись гнева Нэда. Он запретил по обряду ее упокоить, велел в мертвецкую на выучку отдать.
— Старуха покачала головой:
— О-хо-хо… И впрямь Глава умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему раскрой! Совсем уж очумел на старости лет.
— И Нурлиса принялась выпихивать Бергу из душной коморки.
— Не слышит он меня! — вцепилась в собеседницу колдунья, и столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.
— Бьюсь, да бестолку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо, а сейчас обозы пойдут с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться — у них молодняк. Старики, что Койри, что Ильд, что Рэм, что другой кто, уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.
— Эх, — бабка всердцах махнула рукой, — окаянные! Одна маета от вас. Вот она — власть — голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Богами себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!
— О да… Нурлиса умела ударить, чтобы побольнее. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:
— И я другим его знала, — в голосе женщины сквозила затаенная нежность.
Нурлиса покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, как сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли…
— Нурлиса, а сколько тебе лет? — вдруг вскинулась Бьерга. — Вот как себя помню, ты при крепости живешь. Да и, какой была, такой и осталась — старой и сварливой.
Некромантка задумчиво посасывала чубук трубки и смотрела на собеседницу.
— Тьфу, дурища, — проскрипела бабка. — Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было как тебе сейчас! У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба сорокалетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.
— Да так… подумалось вдруг, что ты всегда тут была, как колодец во дворе. Или как стены… Ходишь, брешешь на всех. Поди даже Рэм не помнит тебя молодой…
— Рэм? Этот старый козел и вчерашний день не помнит, не то что меня! — Нурлиса усмехнулась, являя пеньки гнилых зубов. — Да только не о том ты заботишься, труповодка. Думай, как мужику своему разум вправить. Прокидается он креффами, помяни мое слово, прокидается. И с выучениками перестантье лютовать. Вон сегодня опять парня секли. Вы что думаете, через боль наука лучше вразумляется?
Бьерга задумалась, а бабка не унималась:
— Пороли вас тоже, но ныне страшная жестокость в этих стенах воцарилась. Совсем все людское в детях убиваете. Почто?
— Раньше и времена другие были, — некромантка тяжко вздохнула. — И Ходящие не так лютовали.
— А кто в виноват в том, что распоясались они? — сощурилась старуха.
— Тихо ты, за такие слова не то, что языка, головы лишится можно, — осадила старую Бьерга. — Зря я к тебе пришла, утешиться хотела, да не умеешь ты утешать.
— Дак я тебя и не звала, кровососка, — вспыхнула Нурлиса. — Я еще в прошлый раз сказала: муторно мне от тебя. Нет же, приперлась, давай пытать, сколько лет мне да чего тебе делать. Иди давай отсюда, пока дурак твой еще какой глупости не наделал, а то оглянуться не успеешь, как всю мертвецкую выучениками завалите.
Бьерга негромко выругалась, помянув злым словом мать старухи и пошла прочь. В спину ей донеслось:
— За девкой Клесховой присмотрю. Ты за парнем гляди, он по краю ходит, или примет ремесло и для мира умрет, или отторгнет. Никакими плетями тогда Донатос его ни в мертвецкую, ни на погост не загонит.
Крефф некромантов кивнула и вышла, очередной раз зарекаясь приходить в царство сварливой бабки.
* * *
— Лесанка! — подземелье озарилось ярким светом факела и где-то в соседнем куту раздалось злобное рычание. — Выходи!
Решетка заскрежетала, когда Вьюд потянул ее на себя.
Лесана зажмурилась, потому что после долгого сидения впотьмах, сияние огня казалось нестерпимым.
— Дарен вступился за тебя перед Главой, — говорил Вьюд, поспешно прибирая послуживший узнице войлок. — Говорит, мол, чего с девки-дуры взять, свое уже получила, несколько дней квасилась, пора и честь знать, а то, мол, все делом заняты, одна она бока отлеживает. Так что Нэд тебя на уборку мертвецких и покойницких благословил. Говорит, четыре седмицы тебе там полы драить. Да идем, холодно тут, страсть!
Оба заторопились к выходу. Девушка следом за провожатым брела из каземата, в котором с головы до ног провоняла сыростью и мышами, и думала о том, какое это блаженство — размять затекшие ноги и вот-вот помыться…
По счастью на дворе уже царила ночь. Яркого зимнего дня недавняя узница просто бы не выдержала, глаза б вытекли. А воздух! Какой здесь был воздух! И в нем — свежем, морозном и стылом — после затхлой вони каземата можно было утонуть, захлебываясь.
— Ты иди. Я — в мыльню, — пробормотала Лесана.
— На вот, — Вьюд неловко протянул послушнице узелок. — Там хлеб да сыра кусок. Больше ничего добыть не удалось. И это-то колдун твой от своей трапезы оставил. Они с Донатосом поздно воротились, мы уже поевши были. Ну а ему, значит, на кухне оставили пожрать-то. Он кашу съел, а хлеб с сыром тебе приберег. А тут Дарен как раз объявил, что тебя, дурищу, выпускают, он мне и отдал. Так что ешь. А то завтра и тетиву натянуть не сможешь.
Пробормотав Вьюду слова благодарности, послушница взяла узелок и побрела со светцом в мыльню. Наконец-то, напарится, согреется, поест и заснет не на прелой соломе, а на мягком сеннике, под одеялом. Вот только холодно сейчас у нее в покойчике, печь-то больше суток не топлена… Ну и ладно, сейчас забросит поленья и уснет хоть в холоде.
Она и впрямь уснула в холоде, но великое счастье было — лежать не на занозистых досках, а на толстом набитом соломой матрасе.
