Какой глупой и нелепой казалась теперь отчаянная выходка в лесу. Ох, пробудить бы в душе снова тот кипящий гнев, но нет — не получалось. Лишь всплывало в памяти лицо колдуна, не гнев — панический страх поселялся в сердце, и билось оно с перебоями, не билось даже — колотилось и трепыхалось испуганно. Донатос мог бы ее больше и не бить. Под одним лишь взглядом холодных, лишенных выражения глаз, она бы сама скорчилась, забилась в какой-нибудь угол, скуля и подвывая.
Как Лесана теперь понимала Айлишу, которая ушла навсегда! Знать, и у нее случилось то, после чего жизнь становится мукой. Если встретятся в посмертии, расскажут, отчего одна со стены шагнула, а вторая удавиться решила. Может там, за неведомым рубежом, где нет Цитадели, креффов, Дара и Ходящих, они, наконец, поговорят.
А пока… пока руки сноровисто мастерят петлю из вожжей.
Хорошие вожжи, крепкие. Не порвутся.
Себя не жаль. Сама виновата, думала — нет никого сильней, забылась. Перед наставником стыдно. Но еще немного и будет все равно. Грязным и опоганенным не место среди живых.
Жаль мать с отцом. Но и у них теперь иные хлопоты. Старшая дочь — давно ломоть отрезанный, отвыкли от нее Остриковичи, и потерю свою примут легче. Поплачут и перестанут.
Но вдруг, как наяву, Лесана увидела себя, болтающуюся на вервии. С обмоченными штанами, багровым лицом, вывалившимся языком. Представила, как будут вынимать ее из петли, матерясь, что еще одна дура без ума сгинула. И даже голос Клесха послышался: «Что ж ты, цветочек нежный… Говорил ведь, ты хоть и сильная, но девка».
Девка… забыла она суть свою. За что и поплатилась.
Она не креффа задела, она мужика задела в Донатосе. Вот и расправился он с ней не как с выученицей, а как с бабой. Указал, кто в дому хозяин.
Истеричный смешок слетел с губ послушницы.
Сколько-то еще указывать будет? Одним Хранителям ведомо. Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам — вразумляться, как покойников поднимать.
Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова о том, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.
Вот ведь дура записная! Наставник ее — крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил им — сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе не весть чего, однако же позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась с толком — когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.
От осознания собственной глупости и того, что из-за этого накликала на себя беду, девушка глухо застонала и отбросила прочь вожжи. Ее раздирали одновременно: стыд, боль, досада, гадливость, омерзение и отчаянье. Как жить теперь? Как? Со стыдом своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?
На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в комнатушку ввалилась едва дышащая Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком:
— Ты… кобылища молодая… совсем очумела… бабку старую…
Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.
— У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза молодая — по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам что ли эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?
Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.
— А ну вставай!
— Не хочу, — глухо отозвалась та. — Ничего не хочу.
И уткнулась лбом в коленки.
— Как это «не хочу»? — закипятилась Нурлиса. — А кто хочет? Я что ли хочу кажный светлый день дрова таскать, да печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне — старой — в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?
Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.
— Ты что это? — голос старухи разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. — Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!
И сухие руки затрясли выученицу.
— Не из-за нее я… — ломким голосом ответила та и опять отвернулась.
— Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но… не дура!
Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!
— Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! — карга снова ее встряхнула.
Девушка безмолвствовала.
— Кто?
Послушница упорно молчала. Бабка опять взялась ее тормошить, крича:
— Говори, кто это сделал? Кто?
Ответа не последовало, поэтому Нурлиса схватила послушницу за рукав:
— А ну-ка, пошли к Главе, он насильнику мигом виру учинит. Никому не позволено тут девок против воли брать! Никому!
— Донатос это… — прошелестело едва слышно.
— Донатос? — старуха рухнула на сундук рядом с выученицей, словно подкошенная. — Донатос? Вот же упырь! Труповод окаянный! К Главе, ныне же, а ну пошли!
Она вздернула несчастную на ноги и поволокла к лестнице.
— НЕТ! Бабушка, нет!!!
В голосе девушки было столько отчаяния, что старуха застыла.
— Бабушка, миленькая, не говори не кому! — взахлеб тараторила девушка. — Тут парни одни, каково мне между ними быть — девке пользованной?! Как я Нэду позор этот расскажу, как остальным креффам? Все пальцем в меня тыкать будут — выученицу боевых магов, как… как… Какой из меня вой после этакого? Как оплеванная ходить буду.
Она закончила почти шепотом, но старая поняла. Цитадель — мирок крохотный, в котором всяк всякого знает. Каково будет девке с этакой славой? Кто смеяться будет, а кто жалеть. И то, и другое — горше полыни.
— Ну, ну, успокойся, не скажу, не скажу я никому. Ты настойку-то хоть пьешь?
Лесана кивнула.
— И то ладно… Ох, горе горькое… Идем, идем, милая.
Дико было слышать от едкой Нурлисы эти ласковые уговоры, но выученица словно плавала в вязком киселе. Бабка взяла послушницу под руку и подтолкнула к выходу из башни. Девушка спускалась по темной лестнице, и душу снова сковывало холодное оцепенение. А еще пуще прежнего болело и ныло тело.
