этот вопрос стороной, хотя Кнапп предполагает, что фанатичная одержимость Ивана страданиями детей, возможно, унаследована от его бесноватой кликуши-матери. Некоторые детали запомнившейся Алеше сцены просто нелогичны. Если икона действительно должна давать «утешение и спасение», в данном случае это явно не срабатывает. Если мать скорбит по своему сыну, то не потому, что ему причинен какой-то вред, поскольку она держит его на руках, где ему и положено быть. Здесь читателю будет полезно вспомнить разговор Зосимы с бабами, одной из которых он говорит, что оплакивать того, кто
еще жив, – великий грех [Достоевский 1976а: 47]; маленький Алеша Карамазов, безусловно, вполне жив. Кроме того, ничто не внушает маленькому ребенку большего ужаса, чем страх его матери. В воспоминании Алеши дело выглядит так, будто ребенок находится в
физической опасности. Почему мать
отталкивает его от себя? Вполне правдоподобный ответ заключается в том, что
она сама и есть источник этой опасности. Так или иначе, в комнате никого нет, пока не вбегает нянька, охваченная страхом за безопасность ребенка, и не спасает его, силой вырывая из рук матери. А если бы нянька тогда не пришла? Факты говорят о том, что перед нами не видение духовной благодати и покоя, а
травматическое воспоминание. То, что Софья – кликуша, подсказывает нам: в двойном образе матери и ребенка есть и бесовские чары[160].
Таким образом, в видении Алеши смертная мать представляет собой резкий контраст с изображенной на иконе Богоматерью. Два противопоставленных элемента здесь – не просто «одна божественно безмятежная, милосердная и возвышенная, другая смертная, невинно страдающая и умоляющая». На самом деле маленький Алеша оказывается посередине между Божественным и бесовским, где, выражаясь словами его сводного брата Дмитрия, «дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» [Достоевский 1976а: 100]. Такой ракурс может помочь нам объяснить разбросанные по всему тексту романа загадочные намеки на то, что Алеша – такой же грешник, как его братья, или станет им.
Образ матери у Алеши подсознательно ассоциирован со страхом, религиозным исступлением и сексуальностью. В главе «За коньячком» Федор Павлович рассказывает своим сыновьям истории об их матери, включая то, что случилось, когда другой мужчина (увлекшийся ею) дал Федору Павловичу пощечину. Софья Ивановна настаивала на том, чтобы ее муж принял вызов и дрался с этим мужчиной на дуэли. Таким образом, она ассоциировала любовь (или секс) с насилием. Рассказ Федора Павловича напоминает читателю рассказ Зосимы о его обращении к Богу, начавшемся с аналогичного отказа драться на дуэли.
Наставляя своих сыновей в искусстве соблазнения женщин, Федор Павлович пускается в похотливые воспоминания о своих брачных отношениях с их матерью. Из подробностей его описания становится ясно, что между сексуальностью и кликушеством имеется связь:
– <…> слушай, Алешка, я твою мать-покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, – вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда, всегда, – помню это как вот сейчас, – до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого, нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю, бывало, что так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да ведь хоть и обман, да восторг. Вот оно что значит свою черточку во всем уметь находить! [Достоевский 1976а: 126].
Истерический припадок, которым Алеша реагирует на рассказ отца о том, как тот угрожал плюнуть на икону жены, перекликается с симптомами кликушества Софьи Ивановны и раскрывает темную сторону того наследия, которое ему досталось от матери. Эта незамысловатая медицинская реальность является основанием для множества символических ассоциаций. Что именно в рассказе Федора Павловича вызывает бурную реакцию Алеши? Может быть, это просто реакция чувствительного и религиозного юноши на богохульство? Сочувствие сына матери? Или ассоциация между сексуальностью и религиозным фанатизмом Софьи Ивановны? Способ, которым Федор Павлович приводил жену в чувство, – брызнуть на нее водой изо рта – является подобием полового акта и напоминает нам о сценах соблазнения героини, проанализированные нами в «Бедных людях» и «Белых ночах». В зависимости от точки зрения читателя он выглядит или как кощунственный поступок (плевок на икону), или как высшее выражение любви, на какое способен человек. Противоречие между этими двумя крайностями – притом объединенными в единое действие – заставляет Алешу «упасть как подкошенного на стул».
Какой бы шокирующей ни была эта ассоциация, в творчестве Достоевского она возникает не в первый раз. Припадки Софьи Ивановны и ее сына напоминают написанную ранее сцену с теми же ингредиентами: истеричная женщина, икона, эротический элемент и воспоминание о матери. В ранней повести Достоевского «Хозяйка» (1847 год) только что возникшая у незрелого, кроткого юноши любовь возбуждает в девушке отягощенные комплексом вины воспоминания о матери (в смерти которой она считает себя виновной). Сам припадок, как и в случае реакции Софьи Ивановны на угрозу Федора Павловича совершить кощунство, служит катализатором для подразумеваемого, хотя и не изображенного непосредственно полового акта:
– <…> Скажи мне, любушка, свет мой, сестрица моя, скажи мне, чем же мне твое сердце нажить?..
Тут голос его снова иссяк, и он склонил голову. Но когда поднял глаза, то немой ужас оледенил его всего разом и волосы встали дыбом на голове его.
Катерина сидела бледная как полотно. Она неподвижно смотрела в воздух, губы ее были сини, как у мертвой, и глаза заволоклись немой, мучительной мукой. Она медленно привстала, ступила два шага и с пронзительным воплем упала пред образом… Отрывистые несвязные слова вырывались из груди ее. Она лишилась чувств. Ордынов, весь потрясенный страхом, поднял ее и донес до своей кровати; он стоял над нею, не помня себя [Достоевский 1972а: 292].
Эта сцена включает те же ингредиенты: страх, сексуальное напряжение, образ матери, икону и женский вопль. Этот «вопль», позаимствованный прямиком из клише романтической литературы, в дальнейшем через другого сына Софьи Ивановны и его демонического двойника Смердякова пройдет путь до «страшного эпилептического вопля» [Достоевский 1976а: 408] последнего, который разбудит Марфу Игнатьевну в ночь убийства Федора Павловича Карамазова. Основываясь на прецеденте, мы можем быть вполне уверены, что «слезы» тоже имманентны. Даже имена основных действующих лиц повести вновь возникают в «Братьях Карамазовых»: бесноватую героиню «Хозяйки» зовут Катериной; ее утонувшего любовника – Алешей, а в центре сюжета также лежит желание совершить отцеубийство:
В эту минуту ему показалось, что один глаз
