нам о юном Джоне Чинне, которого послали служить офицером в джунгли к бхилам, тому самому «доарийскому» племени, которое когда-то возвело в ранг бога его деда. Когда молодой человек приезжает в лагерь бхилов, те, кто знал его деда, в том числе и старый преданный слуга Букта, поражаются сходству между ними. «Букта выдвинул теорию, которая душе белого человека показалась бы полным безумием», – писал Киплинг. Однако бхилы посчитали ее вполне разумной, и вскоре юный Чинн оказался вовлеченным в разнузданную, больше похожую на оргию пуджу в его собственную честь
(22), сопровождавшуюся подношениями, причем «не всегда приличными».
В рассказе Киплинга Чинна поначалу раздражают приписываемое ему божественное начало и задачи, которые ложатся на его плечи в новом свете. Бхилы рассказывают ему о своих конфликтах и просят определить наказание за различные преступления. А когда он протестует, называя себя солдатом, но не юристом, Букта с авторитетностью библейского персонажа на это возражает: «Ты их закон». Вскоре молодой англичанин уже сноровисто надевает на себя мантию божественного авторитета, которая, по словам Киплинга, принадлежит ему по праву, и начинает действовать как бог. А когда издает приказы, даже меняет манеру речи. Его слова, будто строки из Корана или Вед, гонцы разносят во все стороны, старательно следя за тем, чтобы не изменить в них ни единого слога. Чинн несет бремя белого человека, которое Киплинг увековечил в своем стихотворении, изданном в 1899 году, – последнем в столетии, не знавшем ни одного дня, когда Британия с кем-нибудь бы не воевала. Своим божественным авторитетом сей английский юноша пользуется, чтобы приобщать бхилов к учтивости и современной медицине. Это племя, боявшееся игл, славилось тем, что убивало докторов, объезжавших их деревни для вакцинации населения. Чинн приказывает бхилам не только не противиться уколам, но и ценить шрамы от них, считая их знаками божественного расположения. «Вы не поверили; ну вот я и пришел спасти вас, сначала от оспы, затем от безумия страха», – приводит свои божественные объяснения Чинн. Мораль всей истории будто гласит, что, поскольку бхилы теперь привиты, британская божественность ратует за всеобщее благо.
Прошло сто лет, а Киплинга по-прежнему читают и цитируют, вспоминая непобедимое прошлое, которое если когда-то и существовало, то теперь безвозвратно утрачено. Некоторым и вовсе не по плечу отказаться приводить из него цитаты. В 2017 году Борис Джонсон, ударив в колокол храма в городе Янгоне, озвучил следующие строки:
Колокола в храме говорят:
Вернись, британский солдат.
* * *
Следуя духу науки, биографы Джона Николсона стремились сравнивать и сопоставлять разновидности культов поклонения ему (23). И при этом сталкивались с серьезными проблемами, ведь этот «никалсейнизм», казалось, входил в противоречие с классификацией религий в тот самый момент середины XIX века, когда, к примеру, индуизм и сикхизм только-только набирали силу. Джеймс Эбботт даже утверждал, что у божественных ног Николсона падали ниц «магометанские народы». «Если сикхи не могли примирить его культ со своей собственной религией, мешавшей безоговорочному признанию в нем божества, – рассуждал один специалист, – то факиры, исповедовавшие этот самый культ, не очень-то переживали по поводу собственных убеждений, довольствуясь верой в него». Секта сохранилась и после смерти бригадного генерала, пройдя в течение нескольких последующих десятилетий череду трансформаций в Хазаре, ныне пакистанской провинции. В Абботтабаде, городе основанном Эбботтом, где впоследствии захватили и убили во внесудебном порядке Усаму бен Ладена, божественность Николсона обрела новые формы. В небольшой мистически настроенной части шиитской мусульманской общины (24) его стали считать рыцарским воплощением святого имама Хусейна, внука пророка Мохаммеда, принявшего мученическую смерть. Как отмечали суннитские шейхи, а вместе с ними и религиовед Омер Тарин, имена Николсон/Никалсейн были созвучны словам Хусейн и Никка-Сейн, которые переводились как «маленький или младший Хусейн».
«С течением времени истории о честности и справедливости Николсона, равно как и о его пристрастии к суровым наказаниям, слились с концепциями и легендами ислама», – рассказывал Тарин, добавляя сюда и колониальные представления о мужском начале, воплощением которых были британские солдаты. В ипостаси Никкасейна, то есть маленького Хусейна, он из «индусского божества» превратился в народного героя, полулегендарного исламского персонажа – не совсем бога, но все же окруженного ореолом мистики и наделенного качествами супермена. На фоне возрождения ислама и развития системы образования, способствовавшего искоренению местных предрассудков, секта приверженцев культа Николсона численно сократилась, но до конца все же не исчезла и дожила до XXI века в виде как минимум одной семьи сторожей на тихом, обветшалом христианском кладбище на месте старых казарм в Абботтабаде. В 1990-х годах Тарин поговорил с Али Акбаром, смотрителем этого кладбища уже в третьем поколении. Хотя окружающие считали, что этот обедневший род исповедует христианство, его дед, будучи приверженцем культа Никкасейна, оставил потомкам его мифы и догматы. В то же время Али последним в роду разделял подобные идеи, потому что его сын, приняв традиционный суннитский ислам, избегал любых упоминаний о «никкасейнизме». Образовавшийся вокруг персоны гневливого бригадного генерала культ, что бы он собой ни представлял, пробил брешь в стене между мировыми религиями, указав на то, насколько искусственными и эфемерными могут быть различия между ними. Мускулистое божество, которому поклонялись христиане, индусы и сикхи, превратившееся в мусульманского святого, можно считать образчиком синкретизма, который определяется слиянием воедино элементов разных религий. Подобно термину «религия», синкретизм тоже уходит корнями в полемику внутри христианства, в конфликт между протестантством, лютеранством и кальвинистской реформацией. Означая в переводе с греческого «объединение критян», известных своим скандальным характером, синкретизм стал уничижительным словцом, означающим совмещение несовместимостей. Миссионеры взяли его на вооружение для описания народов, обратившихся в христианство, но все еще хранивших остатки своей старой, экзотической веры. На фоне современных усилий по изучению того, как народы создают собственные религии, объединяя в их рамках множество традиций, зачастую в уникальной и неповторимой манере, понятие синкретизма приобрело более положительную коннотацию. Но в основе этого термина лежит пагубное предположение о том, что религии действительно существуют в чистом, самодостаточном виде до такой степени, что их можно друг с другом смешивать, и что для каждой из них существует более или менее «истинная» версия. Хотя идеи, лежащие в основе индусско-мусульманской секты, могут выглядеть сплошным противоречием, «смешанные» религиозные обычаи в Индии, впоследствии отчетливо разделенные на индусские и мусульманские, до появления нерушимых «мировых религий» представляли собой повсеместную практику. Тесная сплоченность вокруг фигуры Николсона обнажила весь вымышленный характер этой концепции. На обветшалом кладбище Абботтабада никалсейнизм преступил границы религий, а затем исчез среди могил.
* * *
Пока другие взирали на небо, психоаналитик, заглянув внутрь, пришел к выводу, что, по сути, «в основе любой религии… лежит страстное стремление к отцу» (25).
