работы, ничто для рекреации. Процесс скучного повседневного труда модернист ненавидит, бессмысленная механическая работа его бесит, его интересуют открытия, свершения, подвиги. И жизнь должна быть устроена так, чтобы бесконечному познанию и творчеству ничто не мешало: мешает – побоку! К людям, просто людям, такие модернисты настроены даже не агрессивно, а просто игнорируют все человеческое, как мусор.
Таким был Ленин – фактически инициатор этого брака, посаженый отец, если бы у модернистов бывали посаженые отцы.
2
Равенство их изумительно. Разница в возрасте была четыре месяца: он – в марте, она – в июле 1868 года. Детство у обоих было тяжелое, хотя и по-разному, и оба всю жизнь демонстрировали качества, ровно противоположные тем, которые в них пытались воспитать. Думаю, корень собственной ее кажущейся безэмоциональности кроется в таком эпизоде: “Думая развить во мне доброту, когда мне было четыре года, он (отец. – Д. Б.) читал со мною сказки Андерсена, и, когда я при трогательной истории об умершей птичке, которой забыли поставить воды в клетку, горько плакала, он радовался. Боюсь, что эти истории больше развивали излишнюю чувствительность и нервозность вместо доброты”.
Семья вообще была театральная, не только по профессиональной принадлежности, но и по атмосфере беспрерывного, иногда весьма артистичного притворства. Отец – главный режиссер Александринки Федор Юрковский. Как она выглядела в отрочестве – всякий может увидеть по иллюстрации Репина к “Каменному гостю”, он с нее рисовал Донну Анну. Замуж она вышла в восемнадцать лет за крупного железнодорожного чиновника Андрея Желябужского, старше нее вдвое. Ее свободы он никак не стеснял, практиковались романы с обеих сторон и вообще свобода в истинно модернистском духе. Тут любопытно было бы параллельно вспомнить биографию Горького: семья его была хоть и далеко не нищая, но от культуры предельно далекая, и, как справедливо замечал Чуковский, все там только и делали, что изобретательно мучили друг друга. Горький с двенадцати лет жил “в людях”, то есть много работал и потом много странствовал; в восемнадцать лет – ровно когда Андреева вышла замуж – пытался покончить с собой на почве глубокого несовершенства мира; после этого опыта считал самоубийство смешной и постыдной капитуляцией. Истинное свое призвание оба нащупали поздно: он – в 1892 году, напечатав на Кавказе первый свой рассказ “Макар Чудра”, она – в 1894-м, когда впервые вышла на сцену со Станиславским в пьесе Островского “Светит, да не греет”. Собственно, она и в 1886-м, сразу после свадьбы, когда муж работал на Кавказе, играла в тифлисском театре, но все это было дилетантство. Именно там, по имени мужа, взяла она псевдоним Андреева, Желябужская – это очень уж длинно. Ну-с, а будущий гражданский муж взял себе псевдоним Горький – не потому, что жизнь у него горькая была, как объясняли в советской школе, а потому, что он намеревался говорить читателю вещи неприятные. То, что Андреева и Горький оба были в действительности не Андреева и не Горький, многое в них проясняет; оба всю жизнь проходили в масках, но что было под этими масками, едва ли сознавали они сами.
Обоим сопутствовал быстрый успех. Андреевой – в модном театре, в котором она участвовала еще со времен Московского театрального кружка, дававшего спектакли на крошечной сцене охотничьего клуба. Горькому – в издательстве Дороватовского и Чарушникова, где в 1898 году вышли два тома его “Очерков и рассказов” – и беспрерывно допечатывались; по тиражам он скоро догнал Толстого и перегнал Чехова. Отношение к нему в литературе было двоякое: одни негодовали по поводу “красивого цинизма”, как заклеймил его метод Михаил Меньшиков, другие восхищались молодым писателем из народа, который принес с собой новую правду об этом самом народе. Выходцев из гущи в литературе было мало, и потому приходилось верить всему, что они говорили: правды о народе не знал никто, а сам народ молчал. Очень немногие догадывались, что Горькому вообще не очень нравятся люди, а социальные условия – это уж так, вторичное; он собирался переучредить человека в целом, пустить его на переплавку, и людьми будущего казались ему только босяки, которые уже сейчас отвергли этот неправильный мир и выпали из него (не на дно, а в иное измерение). Свой скепсис относительно человека он умело прятал, вообще умел нравиться, очаровал поначалу Толстого, который прямо писал, что полюбил его, и даже Чехову показался милым простолюдином, подающим надежды. Оба довольно быстро его раскусили – Чехов заметил грубость его души, плохое отношение к домашним, Толстому же он вообще показался инопланетянином: “У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб”. Но Горького полюбил массовый читатель, только что народившийся с ростом грамотности: Горький рассказывал интересно, а главное – про то, что этого читателя окружало. Проститутки, конечно, больше любят почитать про графов и баронов, а пролетарии – про аристократические страсти; но Горький, в сущности, эти самые страсти им и давал, только погружал их в босяцкую или мещанскую среду, прочитайте хоть “Мальву”. Так что писатель он самый что ни на есть массовый, за эти-то страсти-мордасти его и любили.
Сложнее с Андреевой: за что так полюбили ее? Почему она породила настоящий культ, почему даже после брака с Чеховым Книппер не могла затмить ее?
Вспоминают ее голос, звонкий, как лесной ручей (критика тех времен вообще очень напыщенная), рыжие – светло-каштановые – волосы (любопытно, что они оба с Горьким были рыжие), огромные глаза, в которых как бы вся чистота и в то же время весь опыт… такое очарование порока, чрезвычайно тогда модное… Похожих портретов мало, то есть мало таких, по которым можно бы понять, что это было такое; Репин оставил отличный портрет Андреевой (1905), и вот там безжалостно изображена она настоящая. Она позирует с видом картинно-задумчивым, но видно, что она капризна, своевольна и очень себе на уме. Ей на этой картине тридцать семь, на вид едва ли двадцать пять – она вообще всегда выглядела младше своих лет, – и можно, пожалуй, понять, что в ней находили. Станиславский, увидев ее и прослушав, сказал: наконец у нас есть готическая актриса! Что он имел в виду – никто не понял, и она тоже, но мы-то понимаем. Да, она готическая актриса, на Ибсена, на Стриндберга; актриса прерафаэлитской внешности, прекрасна, как ангел небесный, как дэ-эмон, коварна и зла. Женщина, которая выглядит невинной, но знает многое; классическая героиня р-роковой любовной драмы начала столетия. Готика – это представление, что мир
