Припоминаете ли Вы наш странный разговор вчера в Опере? Я Вам сказала тогда, что женщина, единственный раз забывшая о долге, возможно, не вспомнит о нем еще и тысячу раз? Так вот. Сейчас я хочу Вам поведать, каким образом женщина, ни разу не оступившись, может низко пасть в глазах общества только из-за невероятного стечения обстоятельств».
— Ха! — фыркнул Луицци, прочитав эти строки. — Оригинальный и весьма искусный ход! Хотелось бы только, чтобы эта история не оказалась пятидесятым переизданием произведений госпожи де Фаркли! Или ради меня она придумала что-нибудь новенькое?
Сделав это глубокомысленное замечание, Луицци удобно устроился в кресле, словно завсегдатай читальни, которому удалось достать наконец последнюю модную новеллу или роман.
Вот как начиналась эта новелла или, может быть, роман:
«Вам, наверное, известно, что я — внебрачная дочь маркиза д’Андели; я же не видела его до того самого дня, когда беды и несчастья поставили уже на моем имени клеймо позора. Вы, должно быть, не знаете моей матери, и я сама знаю только ее прежнее имя. Она принадлежала к знатному роду в Лангедоке; еще совсем юной вышла замуж, но ее супруг, вынужденный участвовать в военных походах, оставил молодую жену в одиночестве с маленькой дочерью на руках. Любовь к маленькому существу не могла удовлетворить ее страстную натуру; она встретила маркиза д’Андели, и они полюбили друг друга. В то время он занимал какой-то высокий административный пост в том городе, где жила моя мать. Но времена переменились, и за полгода до моего рождения им пришлось расстаться. Матушка родила меня в крестьянской хижине, где она пряталась подальше от людских глаз. Помогавшая ей повитуха отнесла меня к женщине, которая кормила и воспитывала меня до пятнадцати лет, ни словом не обмолвившись об обстоятельствах моего рождения; говорили, что она нашла меня на пороге собственного дома и взяла к себе из жалости. Я, конечно, верила, ибо у меня не было ни малейшего повода сомневаться в истинности этих слов.
Итак, мне исполнилось пятнадцать лет, когда первая дочь моей матери вышла замуж. Не стоит рассказывать, как она узнала о моем существовании, но однажды у ворот нашего нищего домишки я узрела карету одной из самых уважаемых и богатых дам нашего города. Последовал разговор, и, к великому сожалению, она сообщила мне лишь частичку правды: что я дочь знатной особы, которая приходится ей родственницей; что она сожалеет о ее ошибках, но не смеет осуждать. Я не знала тогда, что речь шла о матери моей собеседницы, ее имя внушало мне глубокое почтение, и я полагала, что только высокомерие, присущее всем людям с положением, воспрепятствовало этой женщине раскрыть мне правду о моем имени. Вообразите же мое удивление, когда она добавила буквально следующее:
„Ваша мать не остановилась в своем беспутстве. Оставшись вдовой, она опозорила свое вдовство точно так же, как опорочила брак: она бросила еще одного ребенка. Еще одно дитя будет жить в нищете, еще одно дитя будет ввергнуто в бедствия, которые, скорее всего, не найдут сочувствия, подобного тому, что выпало на вашу долю; примите же девочку к себе. Это ваша сестра — станьте же ей матерью, иначе она погибнет. Я обеспечу вас содержанием, о котором вы и мечтать не смели“.
И я согласилась, Арман, согласилась.
И вот первое в моей жизни доброе дело принесло мне первую беду.
Мне было пятнадцать лет, и я была красавицей. Никто никогда не поверил бы, что в таком юном возрасте можно из жалости взять к себе чужого ребенка, как это сделала когда-то для меня шестидесятилетняя женщина, и, даже не подумав приписать мне хоть капельку добродетели, все обвинили меня в грехе. Я стала матерью этому несчастному созданию, и меня в самом деле посчитали его родительницей.
По счастью, в нашем доме бывал один порядочный человек, который прекрасно знал, что при моем образе жизни такой грех был просто исключен. Он пренебрег всеми грязными слухами и удостоил меня чести носить его имя. Мой отец, узнавший наконец о моем существовании, отплатил ему, если только подобное доброе дело можно вообще отблагодарить деньгами, дав за мной весьма немалое приданое. В итоге какое-то время я прожила в относительном счастии и почти в уважении, а вернее, клевета и ложь на какое-то время позабыли обо мне.
Но вскоре произошло еще одно событие, приведшее, а вернее предуготовившее, остальные мои беды. Папаша, имени которого я не знала, отец моей маленькой сестренки, которую я любила, как собственное дитя, несмотря на все принесенные ею неприятности, так вот тот же самый человек набезобразничал еще в одном семействе; и прекрасная дама, доверившая мне сиротку, поведала мне, что еще один юноша брошен, как и я когда-то, и прозябает в нищете.
Я, прекрасно представляя весь ужас жизни в полном одиночестве, без любви и привязанности к родным и близким, согласилась помочь юноше; я приняла его в дом своего мужа, устроив на почетную должность в фирме — в общем, у него появилась семья. И это второе доброе дело принесло мне еще большие несчастья. Некий франт, вместо того чтобы поблагодарить меня за то, что я сделала, который должен был бы сказать мне: „Как я благодарен вам за все, что вы сделали для этого бедняги!“ — так вот, этот человек необдуманно пустил грязный слух, упрекавший меня за помощь бедному юноше. По городу молнией разошлась его сальная шуточка — оказалось, что я выручила сироту не просто так, что он стал моим любовником… Когда эта молва дошла до моего мужа, оскорбив его честь, он в бешенстве вызвал юношу на дуэль и убил; через несколько дней он понял, как заблуждался, и потребовал удовлетворения от прохвоста, оклеветавшего его жену и заставившего пролить невинную кровь».
В этом месте Луицци прервал чтение в полном смятении; все это слишком походило на его собственные приключения в Тулузе, и внезапный страх обуял его. Но, сопоставив даты, вспомнив, что прошло всего два с небольшим месяца, как он неосторожно сыграл злую шутку с честью госпожи Дилуа, он успокоился. А затем — ведь люди, как правило, с необычайной изобретательностью находят оправдания собственным некрасивым поступкам и с искусством, не знающим пределов, осуждают других — подумал:
«Госпожа де Фаркли, видимо, в курсе моих тулузских похождений, а потому использует их, вставляя в свой роман, лишь бы заставить поверить меня в эти сказки; слишком грубая хитрость — меня этим не проймешь!»
Освободившись от беспокойных мыслей, Луицци снова принялся за чтение:
«Меж тем, еще до первой роковой дуэли, испугавшись до дрожи в коленях, я прибежала к той даме, что открыла мне тайну моего рождения и имя моего отца; поначалу, от безграничного отчаяния, я обрушилась на нее с упреками за то, что она привезла именно ко мне малышку, ставшую причиной стольких страданий; но только слезами я могла ответить ей, когда она воскликнула:
„Эта малышка — ваша сестра! Это… это наша с вами сестра!“
„Как это — наша?“
„Да-да, все мы, все трое, вышли из лона одной и той же нагрешившей всласть женщины!“
Благородная и святая мученица, несчастная сестра моя, которой нет больше на этом свете! Имела ли я право плакаться тебе на собственные злоключения, когда ты поведала мне тайну своей жизни?
Но в тот момент я еще не знала всего и спросила:
„Но что стало с ней самой? С мамашей, породившей все наши несчастья?“
„Ее нет во Франции. Я и знать не хочу, что с ней, под каким именем она теперь скрывается, и да хранит нас Бог узнать его когда-нибудь! Но, — продолжала она, — это еще не все. Самое ужасное — это то, что человек, который погубил тебя, является братом спасенного тобой сироты…“
Я поспешила домой, но поздно: юноша был уже мертв. Тогда-то в горячке я и написала то роковое письмо, которое стало достоянием гласности. Я покинула дом своего мужа, а позже узнала, что он нашел смерть во второй дуэли, уже зная о моей полной невиновности.
Теперь, Арман, теперь Вы должны понимать смысл письма, которое я тогда написала Вам и которое до Вас, видимо, не дошло, ибо Вы так и не ответили мне… Но теперь-то вся эта история не является для Вас загадкой, ведь так? Вы должны уже догадаться обо всем. Не буду излагать полностью признания моей несчастной сестры — увы! — бедняжка открыла мне все. Ни слова больше! Уж слишком много болезненных воспоминаний связаны с этими событиями; и сегодня, сейчас, Арман, я не хотела бы предаваться бесполезным взаимным упрекам».
Луицци протер глаза — может, он еще спит? Бред какой-то! Он словно грезил наяву, преследуемый беспрерывно сменяющими друг друга призраками; он встал, прошелся по комнате, пытаясь найти какое-нибудь объяснение прочитанному, и пришел к выводу, что или он сам не в своем уме, или сошла с ума женщина, писавшая ему. Наконец, лишь бы отвлечься от переполнявшей его мути, он продолжил чтение:
