Вот, пожалуй, почему Мольер утверждал, что человек злое животное{190}.
Те несколько минут ходьбы, что отделяли жилище Луицци от дома госпожи де Мариньон, не успели отрезвить барона, и никогда до сих пор он не бросал камердинеру перчатки и шляпу, не позволял снять с себя накидку в таком прекрасном расположении духа и с такими проявлениями благодарности. Луицци, конечно, был далек от того, чтобы рисоваться перед своим лакеем, но в тот момент его так распирало от сознания собственного величия, что он не удержался от необычно экзальтированного восклицания:
— Что, кто-нибудь приходил сегодня вечером?
— Да, господин барон, — ответил камердинер. — Одна дама.
— Ах да, и правда, — изумился барон, — совсем забыл! Как же это я? И что она сказала?
— Она сказала, что будет ожидать вашего возвращения, господин барон.
— Так. — Известие несколько смутило Луицци. — И сколько же времени она прождала?
— Но, господин барон, она ждет вас в вашей комнате.
— В моей комнате?
— Да, господин барон, и я пойду предупредить ее о вашем возвращении.
— Ни в коем случае, — с гневом в голосе остановил его Луицци, — это ни к чему. Подите прочь; явитесь, только если я позвоню.
И Луицци прошел в свою комнату.
XIII
Второе кресло
Ищите ЛоруКогда барон открывал дверь, в его душе преобладала довольно странная смесь ярости, досады и жалости. Эта женщина явилась к нему, чтобы уничтожить на корню успех, достигнутый им не без некоторых усилий в салоне госпожи де Мариньон; возможно, она оставалась здесь так долго, чтобы просто испортить ему настроение. Луицци готовился к встрече с разъяренной фурией, и каково же было его удивление, когда он обнаружил госпожу де Фаркли всю в слезах; когда он подошел к ней, она, сложив руки, произнесла в совершенном отчаянии:
— О, сударь! Сударь! И последний удар суждено было нанести вам!
— Мне? Сударыня! — растерялся Луицци. — Я, право, не понимаю, что вы хотите сказать и о каком ударе речь.
Госпожа де Фаркли изумленно взглянула на Армана и уже спокойнее произнесла:
— Посмотрите на меня хорошенько, барон, узнаете ли вы меня?
— Конечно, сударыня, можно ли не узнать прекрасную женщину, которую я встретил вчера у госпожи де Мариньон; затем я видел вас в Опере, а на свидание сегодня вечером я просто не смел надеяться.
— Тогда скажите, пожалуйста, — продолжала Лора, — почему вы сели рядом со мной в гостиной госпожи де Мариньон?
Луицци виновато опустил глаза и ответил со смиренным нахальством человека, не желающего хвастаться победой:
— Но, сударыня, что же тут такого необычного, если кто-то хочет с вами познакомиться.
Лицо госпожи де Фаркли исказилось; внезапно побледнев, она дрогнувшим голосом прошептала:
— Понимаю вас, сударь: мне не должно казаться странным, что первый встречный хочет затащить меня в постель!
— О! Сударыня!
— Да-да, это ваши мысли, сударь! — едва сдерживала слезы и рыдания Лора.
Но почти тут же, волевым движением как бы взяв власть над своими чувствами, она продолжала вымученно-веселым голосом:
— Да-да, это ваши мысли, сударь, но я не думаю, что вы как следует рассчитали все последствия; стать любовником такой женщины, как я, — знаете ли вы, что это очень опасно?
— Я не более труслив, чем другие, — как можно нахальнее улыбнулся Луицци.
— Вы так считаете? — усомнилась госпожа де Фаркли. — Так вот! Клянусь вам, сударь, что, если бы я приняла ваши ухаживания, у вас поджилочки бы затряслись.
— Давайте испытаем мою храбрость, — придвинулся поближе Луицци. — Тогда увидим, так ли это.
— Ну хорошо! — поднялась госпожа де Фаркли. — Я могу стать вашей любовницей, сударь; но предупреждаю — впрочем, вы уже должны были уяснить это: я падшая женщина.
— Кто это сказал? — Луицци пытался унять возбуждение госпожи де Фаркли.
— Я, сударь; я говорю это прямо, не вводя себя и вас в заблуждение. Уже много долгих мучительных лет я страдаю от всяческой возводимой на меня напраслины, и теперь я хотела бы разок оправдать эту клевету — вы мой избранник, я буду вашей, если только… у вас хватит смелости взять меня.
Столь резкое и категоричное признание ошеломило барона, и в течение нескольких минут он никак не мог прийти в себя; госпожа де Фаркли села и грустно улыбнулась:
— Я же предупреждала, господин барон, что вам станет страшно.
— Не совсем так, сударыня, — возразил Луицци, стараясь взять себя в руки. — Признаться, столь нежданное величайшее счастье просто переполнило меня, и я несколько растерялся…
— Вы лжете, сударь! — не отступала госпожа де Фаркли. — Просто вы не рассчитывали столь легко преодолеть обычное женское сопротивление, через которое я так быстро переступила.
Луицци был совершенно сбит с толку; подобное бесстыдство было за пределами его воображения, он и предположить не мог, что госпожа де Фаркли если и пожелает затеять с ним игру, то сделает это в такой час и в его собственном доме. Помолчав какое-то время, он наконец выдавил из себя:
— Сударыня, честное слово, я не совсем вас понимаю…
— Ну тогда, — пожала плечами госпожа де Фаркли, — мне не остается ничего лучшего, как удалиться; только осмелюсь предположить, — она взяла в руки перчатки, — что у вас хватит честности убедительно объявить всем, что женщина, посетившая вас в десять часов вечера и ушедшая в час ночи, не отдалась вам, как, говорят, отдавалась многим другим.
Лора поднялась, и тут Луицци наконец сообразил, каким недоумком он выставил себя в глазах своей гостьи. К тому же до него дошло, что такое пренебрежение ею, вызвавшее головокружительный успех в гостиной госпожи де Мариньон, его же собственные друзья сочтут полным идиотизмом. Не говоря уж о том, что поступок, который в десять часов вечера сойдет за пренебрежение не в самом плохом смысле слова, после полуночи превращается в натуральное скотство.
Можно отказаться от свидания с хорошенькой женщиной, но никак нельзя прогонять ее, когда встреча уже состоялась.
А потому барон взял Лору за руки и, пытаясь усадить ее обратно, произнес как можно вежливее, что до сих пор ему не очень-то удавалось:
— Мы с вами с ума сошли, оба. И говорим друг другу бог знает какие глупости. Вы, конечно, имеете полное право злиться на мое долгое отсутствие, но разве есть грех, который нельзя искупить? И разве пару часов неприятного ожидания нельзя простить за бесконечную преданность и любовь, которую вы так искусно умеете внушать?
Госпожа де Фаркли села и довольно-таки жестко произнесла:
— Забавно будет посмотреть, сударь, на ваши попытки объяснить все сумасбродством или глупостями, как вы изволите это называть.
В эту минуту Луицци посетила странная мысль; он вспомнил, как намеревался поступить, если ему удастся вновь встретить госпожу Дилуа. Обладать госпожой де Фаркли в десять часов, как только она появилась у него, то есть обладать ею точно так же, как и множество других франтов, которым она уступила или отдалась, — это было бы не так уж привлекательно; но возобладать над ней, показав предварительно, что он вроде как и не желал ее, заставить поверить всерьез в искреннюю и почти безумную страсть, до того оскорбив полным презрением, — вот что показалось Луицци оригинальным и не лишенным прелестной новизны поступком: это стоило некоторых трудов, тем более перед такой искусительницей, как госпожа де Фаркли; и с этого момента он воспылал к Лоре самой настоящей страстью, будто и в самом деле полюбил ее.
Все эти размышления промелькнули в голове барона с быстротой молнии, и, нежно склонившись к Лоре, он произнес:
— Да нет же, сударыня, нет, это было бы совсем не сложно — объяснить все сумасбродством или глупостью. Вы говорили слишком уж откровенно, чтобы я мог дать такое объяснение своим поступкам; но если бы ваши слова не были искренни, то, признаюсь, мне было бы невозможно оправдаться.
— Буду просто очарована, — пыталась улыбнуться госпожа де Фаркли, — если обнаружу, что хоть раз в жизни откровенность пошла мне на пользу; да, сударь, это будет прелестно — посмотреть, как вы попытаетесь доказать мне, что ваше отсутствие не было вызвано презрением, а все ваши последующие действия и слова не являлись еще большим оскорблением.
— Что ж, сударыня, на откровенность — откровенностью. Да, мое отсутствие и все мои последующие действия и слова — не что иное, как оскорбление.
— И вы рассчитываете их искупить? — с горечью сказала госпожа де Фаркли.
— Уж не знаю, удастся ли, — вздохнул Луицци, — в любом случае, я скажу вам всю правду, и судите сами.
— Ну-с, я слушаю.
— Вы произнесли довольно страшное слово, сударыня, и я от всей души прошу у вас прощения за то, что повторю его; так вот, вы назвали себя падшей женщиной.
