Лариса победно огляделась. И справа, и слева тоже хватало знакомых. Вон тебе и известный писатель Порханов, и Сергей Иванович, душка–гад, добрый вредитель, оба вежливейше раскланиваются. Видели, с кем она пришла. Там дальше еще какая–то депутатская мелкота.
В конце выступления виновник презентации с особой благодарностью отнесся в адрес Белугина, назвав его проникновенно по имени отчеству. Подразумевалось, что без Белугина такая существенная книга могла и не появится на свет. Генерал сделал такое движение плечами, которое расшифровывалось как: да, пустяки, общее дело делаем.
Выступило еще несколько человек. Речи их были и обтекаемы и многозначительны. Лариса поняла так, что за словами подразумеваются настолько судьбоносные моменты и детали положения в отечественной политике, что суета конкретных имен, дат, цифр, просто неуместна.
Когда было предложено задавать вопросы из публики, то вопросы оказались по своей солидности почти равны выступлениям. Никаких журналистских подколок–подковырок. Сидящие в зале также понимали, о насколько важных вещах идет речь.
В мнении, что нечто важнейшее должно произойти в ближайшее время, сходились абсолютно все. И это важнейшее всеми явно подразумевалось, как какая–то новая судьба для страны. Верхи дозрели до понимания своей полной беспомощности и ничтожности, низы примут любое изменение как благо. Верхи трясутся, трясины народных пространств тускло стонут, и разрешить все может только энергичный, ответственный, бестрепетный патриотический инструмент.
Кажется, расхождение было лишь в оценке сроков, темпов и тому подобного.
Лариса взволновано томилась в ожидании моменты, когда можно будет разведать детали.
Во время последовавшего фуршета это сделать было невозможно. Белугин был все время в центре внимания. Депутаты и переодетые военные торопились с ним чокнуться и перекинуться парой слов. И в машине по дороге к ларисиной квартире он отмалчивался, улыбаясь в ответ на восторженно укоризненные наскоки спутницы. И даже в голом виде не стал доступнее.
На все у него был один ответ — пока еще не о чем говорить, пока еще рано говорить и т. д.
Само собой разумеется, такая скромность действует подобно бензину на костер женского воображения.
— Так вы готовы взять власть?
В ответ только вздох и ироническая улыбка.
— А в войсках у вас есть серьезная опора?
Смущенное покашливание.
— А в ФСБ тоже свои люди?
В общем, допрос прекращался печатным поцелуем в говорящие губы.
— Нет, ты все–таки скажи…
И так далее.
В конце концов, Лариса сообразила — не идиотка — что ворота на секретную территорию прямолинейным напором любопытства не распахнешь. Наоборот, можно только раздражить человека, он и так приоткрыл для нее немало.
— Ладно, не злись. У меня ведь не бабское любопытство. Я дочь офицера…
— Ты любишь военные фильмы, и в детстве мечтала, чтобы Чапаев доплыл, а не утонул.
— Разве я тебе об этом говорила?
— Да. Еще, когда вы с Порхановым приезжали навещать какого–то мальчонку в дивизии…
— А-а.
— Я еще тогда запомнил, мне еще тогда понравилось. Я тоже болел за Чапаева. Когда был маленький. В кино в деревне.
Лариса легла на спину закрыла глаза.
— Да, это не оригинально. Я читала где–то, что многие дети… И плевать, что не оригинально. И плевать, что ты не оригинальный, не артистичный.
— Да, я не артистичный. — Белугин поправил козырек фуражки на носу.
— Не обижайся.
30
Да, можно сказать, что товарищ Конева была практически счастлива. Были только два подводных камня в чистом потоке, по которому рулила ее любовная лодка.
Первый — семейная крепость генерала.
Ее она надеялась взять с помощью союзницы.
Агапеева охотно дала всю секретную, и не очень, информацию на этот счет. Конечно, женат, двое детей. Старший сын только что комиссован, и теперь осваивает свою автомастерскую. Второй сын второклассник, и ничего больше о нем не скажешь.
Жена, стареющая, пообтрепанная, недоумственная оголтелая наседка. Супругов уже давно ничего не связывает, кроме имущества и детей. Никаких постельных отношений, уже ряд лет. Лариса охотно верила, почему–то в такие вещи женщинам верится очень легко. Впрочем, генерал давал основания для этого легковерья, на ларисиных простынях он был голоден как курсант.
И вообще, как можно спать с курицей?! Лариса мысленно именно так называла соперницу.
Злая, ехидная, подозрительная, женщина–заноза. Дополнительно сообщила Агапеева. Да, еще скандалистка, тупая, визгливая, и доносчица, чуть что с рапортом в политотдел. Этим она его раньше держала.
— Да-а?
— Да, да, знаешь ли у нас это сильненькое средство — проткнуть карьеру мужу. Начальство ведь раньше как думало, если не можешь управлять своей бабой, как ты будешь управлять своей бригадой?
— А теперь как думает?
— Теперь проще, партийной линии нет, маршалы и те разводятся.
Эти разговоры Ларису вдохновляли. По всему выходило, что Белугину некуда деваться, кроме как в ее отремонтированную заводь.
Вторая печаль — сын.
С ним ничего нельзя было поделать. Он со всем соглашался. Разговор с ним — трамбование тумана. Лариса, например, столько потратила на истребление в нем неуместного, нелепого здесь, среди московской жизни, белорусского патриотизма, а потом как–то, из случайно его оговорки выяснилось, что он и не собирался за него цепляться.
Сначала она решила, что он над ней издевается. Громадна сила безответности. Непокорима твердыня покорности. Нет, он даже не издевался. Это было бы началом какого–то диалога. Да, мол, мамочка я до такой степени плевать хотел на твой взрослый, дурацкий, подлый, гадкий мир, что вот так себя веду.
Сладостным, понятным конфликтом по типу «отцы и дети» тут и не пахло. Он не только ничего не противопоставлял матери, он ничего и не отвергал из того, что она на него вываливала в качестве идеалов.
Список обязательной литературы.
1. Афанасьев «Народные русские сказки».
2. «Тихий Дон» и «Тарас Бульба».
3. Нечволодов «Сказания о русской земле».
4. Ильин.
5. Солоневич.
6. Чивилихин.
7. Селезнев о Достоевском. Сам Достоевский отложен на попозже.
Ждала если не бунта, то отлынивания. Через два месяца тихий от него доклад: прочел все. И в таком тоне, что как будто готов сдать экзамен по прочитанному.
Компьютер. Сначала подарила, причем, самый навороченный. Потом запретила им пользоваться. Не совсем, конечно, а чтобы в меру, не круглые сутки. Доклад Лиона Ивановича: все честно, не более трех часов в день. Даже напоминать не приходится.
Сама понимала, что главный недостаток их отношений — абсолютное отсутствие ну хоть какой–нибудь задушевности. Нет, Лариса готова была к любой откровенности со своей стороны. О чем бы Егор не спросил, ему было бы отвечено и с максимальной откровенностью. И об его отце, и о ее политической платформе, но он ни о чем не спрашивал.
Начать откровенничать самой?
Вывалить на него все, завести разговор о своей жизни. Садись, сынок, поговорим. Во–первых, она не была так уж уверена, что это нужно, и нужно именно сейчас, а во–вторых, сразу возникал вопрос — с чего начать, чтобы перепугать каким–нибудь непереваренным куском откровенности. Детская психика легче всего травмируется правдой жизни.
Надо было бы понять, что ЕМУ интересно.
ЧТО ему интересно?! Как это выведать. Животные? марки? наркотики? женщины?
Вот женщины. С кем дружишь, сын? Познакомь со своей девушкой. По тропинке такого разговора был шанс забрести в тыл любой, самой мрачной замкнутости. Но это для обычных подростков. Она проверяла этот метод на своих молодых сослуживцах. Она отлично владела стилем товарищеского полусплетничанья, и ей открывались не только балагуры типа Питирима и Милована, но и тяжелодумные дяди вроде Энгельса. Но Егор казался ей настолько несовместимым с этой темой, что на уста сама собой налагалась печать. Она считала себя специалистом в делах любых любовных битв меж мужчинами и женщинами. Но, дело в том, что Сын казался ей представителем какого–то другого пола. Не совсем мужского. Нет, она не начала еще бояться за правильность его сексуальной ориентации, тут было что–то иное.
Легко понять, что никаких серьезных разговоров во время нечастых встреч матери и сына и не происходило. При этом, Лариса, будучи человеком наблюдательным, каждый раз отмечала, что Егор каждой такой встрече вроде бы радуется, но при этом расстается с матерью вроде как с ощущением огромного облегчения, как будто избавляясь от огромной психологической обузы.
Всякий раз Лариса давала себе слово — во время следующего разговора, наконец, с ним поговорить, и всякий раз у нее, непонятно в силу чего, ничего не получалось.
