сотрудничать с советской разведкой. В их числе был даже легенда Белого движения генерал-майор Скоблин и его жена, певица Надежда Плевицкая. Я тоже разделял их убеждения, хотя, приняв священнический сан, не имею права брать в руки оружие и проливать кровь.
Поэтому я и в гестапо попал в Праге. А потом, когда наши пришли, то меня уже смершевцы арестовали. Тут я не в обиде на контрразведчиков, – усмехнулся батюшка. – Я ведь был священником в РОВСе. А это эмигрантская организация, сотрудничающая с кучей зарубежных разведок. Пришлось и мне в тюрьме посидеть, пока не разобрались и не выпустили.
Я ошеломленно слушал этот откровенный рассказ о своей непростой жизни много повидавшего человека.
– Я к чему тебе все это толкую, – снова пристально и сурово посмотрел батюшка. – То, что наш народ и страну снова хотят уничтожить, как четверть века назад, ты и без меня должен знать. Как-никак, офицер разведки… Только те, кто сейчас за океаном, они поумнее и похитрее Гитлера будут. Это он честно правду-матку резал – всех русских надо уничтожить, а их землю захватить. А эти, они вроде как на словах нам даже добра желают. Ну, ты с ними воевал, знаешь, что это те же фашисты… А может, еще хуже, – чуть подумав, добавил священник. – И очень может быть, что тебе с ними снова придется встретиться… Ты из казаков? – неожиданно спросил он.
– Ну да, из оренбургских, – недоуменно проговорил я.
– В Бога веруешь? – строго посмотрел на меня батюшка взглядом сержанта на плацу.
– Да, – запинаясь, ответил я, вспомнив высадку на остров Борнхольм, когда я, уже распрощавшись с жизнью, обращался к Богу.
– Молитвы знаешь?
– Одну только, «Отче наш», – тихо ответил я, вспомнив, как после того, как меня откопали в шахте, я, лежа в лагерной санчасти, переписывал ее на листочек. Диктовал мне слова пожилой фельдшер из военнопленных.
– Еще Суворов говорил своим солдатам: молись Богу, от Него победа. А это, говоря современным языком, очень даже материально. Заповеди знаешь?
– Да. Всего десять заповедей, четыре по отношению к Богу, шесть – к человеку. В Военном институте у нас все пожилые преподаватели верующими были…
– Ну, раз веруешь и заповеди знаешь, то слушай внимательно, – строго посмотрел на меня батюшка. – По христианскому учению смертный час – один из самых главных этапов жизни. Это последняя возможность обращения к Богу и искупления греха, чтобы обрести вечную жизнь. Поэтому на войне и при выполнении задач в тылу противника, это я для вас, пластунов, – пояснил батюшка, – нельзя отягощать свое сердце злобой.
– Как это? Ведь против нас нелюди…
– Не перебивай, – недовольно продолжил священник. – Злиться нельзя на своих личных врагов. На тех, кто лично тебе зло причинил.
Мне при этих словах тогда вспомнилась наша скандальная соседка.
– Но есть еще враги Отечества, которые несут зло и смерть твоему народу, твоим ближним. А своих ближних ты должен защищать так, как тебя учили всю жизнь.
– Но для этого ведь нужно убивать, – вырвалось у меня.
– На войне уничтожают живую силу противника, – жестко глядя мне в глаза, проговорил отец Исаакий, – ты как боевой офицер это знаешь не хуже меня… А убивают в гневе, за свое оскорбленное самолюбие, – уже мягче добавил он. – Если это твой личный враг, то его не то что убивать, даже злиться на него нельзя. Сколько бы он ни наделал тебе подлостей и гадостей. За него молиться нужно, чтобы Господь его вразумил. Вот это и есть русское восприятие мира и своего места в нем, – снова мягко, по-детски улыбнулся батюшка. – Кстати, в нашей стране каждый, кто так живет и думает, считается русским. Как в поговорке – «папа немец, мама грек, а я русский человек». И на войне главная идея для русского солдата: «Пока чувствуешь в себе Правду, ты непобедимый». Непобедимый в первую очередь в духовном смысле и, даже погибая, в бою не дрогнешь. А для этого с себя нужно смыть духовную грязь. Ты когда-нибудь исповедовался? – мягко спросил отец Исаакий.
Я молча мотнул головой.
– Ну, тогда иди в дом к Марии Алексеевне. Он через один слева будет, – пояснил батюшка, подойдя к окну. – Там тебе жена все объяснит. Вспомнишь, вернее, постараешься вспомнить свои грехи за всю жизнь. Тебе ведь пятый десяток уже идет? – утвердительно проговорил батюшка.
Я в ответ молча кивнул.
– А утром жду вас в Вознесенском соборе на литургию. А вообще в наше время к Богу только через скорби приходят, – неожиданно добавил он, перекрестив меня на прощание.
И было в этих негромких словах столько внутренней силы, что мне захотелось, вскочив со стула, ответить: «Есть!»
Я просидел половину ночи, вспоминая всю свою жизнь, а к утру уже был в Вознесенском соборе и исповедовался за всю свою жизнь. Исповедь показалась мне баней, и длилась она минут сорок. Потом отец Исаакий накрыл мою голову большим покрывалом – епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. А после я первый раз в жизни сподобился Таинства причащения. Рядом со мной тогда была Айжан, она исповедалась еще раньше. А через три часа, провожая нас на вокзал, отец Исаакий благословил на прощание подставившую руки лодочкой жену и сказал:
– Терпи, мать. Такой уж крест у вашего брата на Руси. Терпеть и молиться за своих мужиков и сыновей. – Потом, погладив по голове Мишу, с улыбкой сказал: – Ну а ты, брат, даст Бог, будешь носить военную форму вот такого цвета, – и указал на свою рясу. – Для настоящего мужчины подходит либо военная форма, либо монашеское одеяние… А это тебе, раб Божий Виктор, мой подарок, – отец Исаакий положил мне в ладонь медный нательный крест. – Я с ним на фронте был, но тебе сейчас он нужнее, – произнес батюшка и неожиданно крепко обнял меня на прощание…
– Товарищи пассажиры, пристегните ремни. Наш самолет идет на посадку в аэропорту Ханой, – вырвал меня из воспоминаний голос бортпроводницы.
…Аэропорт северовьетнамской столицы встретил нас неуютной моросью, переходящей в легкий дымчатый туман. На взлетно-посадочной полосе виднелись лужи – остатки мощного, недавно прошедшего тропического ливня.
Нам уже объяснили в пути, что погода сейчас здесь, мягко говоря, не самая благоприятная для человеческой жизнедеятельности. С ноября начинается сезон дождей, и небо в это ненастное время почти всегда затянуто туманом. Причем самая плохая погода наступает в феврале и марте.
После посадки самолета командир экипажа отдал мне и капитану из армейского спецназа небольшие свертки и крепко пожал нам руки. Он явно догадывался о нашей с Сергеем, так звали моего коллегу, воинской профессии. Я перед полетом сдал два своих пластунских ножа, с которыми почти сроднился, а капитан – нож НР-40
