Все дальнейшее слилось для Наташи в сплошную непрерывную череду паровых ингаляций, уколов сначала в пухлую детскую попку, потом внутривенных, измерения температуры. Температура снизилась, градусник показывал тридцать семь и шесть, но Наташа видела, что ребенку не становится лучше. Дыхание было частым, началась одышка, кожа вокруг губ не просто временно бледнела, как раньше, а постоянно оставалась бескровной. Ксюша не спала, то и дело вскрикивала, периодически возникала рвота.
Наконец в девять утра дежурный врач передал их врачам отделения. Врач Кира Михайловна, полная, но, несмотря на это, энергичная и легкая в движении, сразу же велела нести Ксюшу в процедурный кабинет.
— Надо взять кровь из вены на анализ, потом поставим капельницу.
Однако на пороге процедурного кабинета Ксюшу у Наташи забрали, а ей самой велели ждать в коридоре.
— Мы вас позовем, мамаша, когда нужно будет, — бросила ей медсестра.
Через некоторое время из-за двери раздался плач Ксюши. «Боже мой, что они с ней делают, ей же больно!» — мелькнуло в голове у Наташи, и она рванула дверь на себя.
— Выйдите, мамаша, — недовольно крикнула медсестра, — не мешайте!
Наташа покорно отступила и чуть не сбила с ног проходящую мимо женщину в больничном халате — такую же, как она, мать, находящуюся здесь со своим ребенком.
— Извините, — машинально пробормотала она.
— Ничего, — без улыбки кивнула женщина. — Это ваш там кричит?
— Моя. Девочка. А вы не знаете, что они с ней делают? Почему ей так больно?
— В вену, наверное, попасть не могут. С нами так тоже несколько раз было. Вашей сколько?
— Девять месяцев.
— Ну так что ж вы хотите… — вздохнула женщина. — В таком возрасте им в вену плохо попадают, ручки пухленькие. Небось ночью еще уколы внутривенно делали?
— Делали, — подтвердила Наташа.
— Значит, на одной ручке вена уже спалась, теперь на другой будут искать. С нами сколько раз такое было, — повторила она, и от этих слов Наташе стало легче. Ребенку этой женщины неоднократно ставили капельницу, несколько раз брали кровь из вены, значит, он болен тяжелее, чем Ксюша. Значит, с Ксюшей ничего страшного не произойдет.
Наконец из процедурки вышел врач, потом выглянула медсестра.
— Мамаша, зайдите. Только платочек наденьте, волосы приберите.
Ксюша лежала на процедурном столе, такая маленькая, несчастная, в глазах застыл страх, одна ручка привязана к столу, в нее введена игла от капельницы.
— Садитесь рядом и следите, чтобы ребенок не шевелился, — велела медсестра.
Наташа послушно присела на стоящий рядом стул и взяла Ксюшу за руку. Рука была горячей, температуру так и не удалось сбить окончательно. Но вводимое через капельницу лекарство, видимо, подействовало, потому что Ксюша через некоторое время уснула и проспала примерно полтора часа.
Через три часа капельницу сняли, и Наташа унесла девочку в палату. Она попыталась было покормить ее, но после первого же глотка снова началась рвота. Заглянула Кира Михайловна, послушала дыхание, посчитала пульс, велела измерить температуру.
— Ничего, ничего, мамочка, — сказала она Наташе, — все, что в таких случаях нужно делать, мы сделали, вот-вот будет эффект. Нужно еще немножко подождать.
Она говорила еще какие-то успокаивающие слова, но лицо у нее было встревоженное. Наташа старалась не думать о плохом. Ну мало ли отчего может быть встревоженным лицо врача, работающего в детской инфекционной больнице, в отделении острых респираторных заболеваний и крупа? Детишки лежат больные, некоторые — тяжелые, и не с чего работающему врачу веселиться. Может, Кира Михайловна тревожится о совсем другом ребенке, по-настоящему тяжело больном, она все время только о нем и думает, а с Ксюшей ничего страшного не происходит, вот-вот начнут действовать лекарства, дадут эффект многочисленные ингаляции, и девочка перестанет задыхаться и пойдет на поправку.
Но лекарства отчего-то не действовали, обещанного эффекта все не наступало, Ксюша по-прежнему кашляла и задыхалась, температура то чуть-чуть снижалась, то снова повышалась. Однако Кира Михайловна каждый раз, заходя в палату, успокаивала Наташу и говорила, что все идет своим чередом.
В пять часов вечера решили ставить вторую капельницу. Наташа, как и утром, осталась в коридоре, перед дверью процедурного кабинета, ожидая, когда ее позовут, чтобы сидеть с Ксюшей, и приготовилась пережить еще несколько страшных минут, когда малышка начнет кричать от боли, ведь на этот раз попасть в вену будет еще труднее.
«Ксюшенька, девочка моя, потерпи, мое солнышко, это надо потерпеть, чтобы тебе могли ввести лекарство, чтобы ты поскорее поправилась», — едва шевеля губами, шептала Наташа, крепко зажмурившись, сжав кулаки и мысленно представляя себе крошечную ручку, тонкую вену и медицинскую иглу, которая легко и безболезненно проникает внутрь. Ей казалось, что таким образом она сможет передать ребенку свою силу и энергию.
Внезапно все изменилось. Выскочившая из процедурного кабинета медсестра промчалась по коридору и сорвала телефонную трубку:
— Реанимация?
Наташу охватила паника. Какая реанимация? Почему? Ее Ксюша не может быть больна настолько тяжело, чтобы ей нужна была реанимация.
— …сейчас принесут ребенка, — доносился до нее голос медсестры, — круп дал остановку дыхания.
В это же время другая медсестра вышла из процедурки с Ксюшей на руках и почти бегом направилась к лифту.
— Куда вы ее несете? — истошно закричала Наташа, хватая медсестру за халат. — Что с моим ребенком?
— Не волнуйтесь. — Подошедшая сзади Кира Михайловна аккуратным, но сильным движением отстранила Наташу и встала между ней и медсестрой, на руках у которой лежала синюшно-бледная, с закрытыми глазами девятимесячная Ксюша. — Это часто бывает при крупе. Сейчас девочкой займутся в реанимации, там очень опытные врачи.
— Я пойду с вами!
— Нет, нельзя.
— Но я хочу быть рядом со своим ребенком!!!
— Не кричите, мамочка, туда нельзя. Это реанимация, а не прогулочный дворик. Оставайтесь в отделении, девочку вам принесут, когда будет можно.
Медсестра с Ксюшей на руках и Кира Михайловна скрылись за автоматически сдвинувшимися дверьми лифта, а Наташа побрела в палату. «Больше никогда, — твердила она себе, сгорбившись на краешке кровати, — больше никогда я не доверю своего ребенка никому, кроме себя самой. Пусть идет к черту эта работа, пусть идет к черту это кино, пусть идет к черту этот лидер, о жизни которого я должна писать сценарий. Я откажусь от всех контрактов, верну аванс и буду сидеть дома до тех пор, пока Ксюша не вырастет. Прав был Вадим, не нужно мне быть сценаристом, зачем мне слава и известность, которых у меня все равно никогда не будет. Мне нужно сидеть дома и заниматься своими детьми. Больше никогда я не доверю Ксюшу никому, никому, никому!»
Кира Михайловна появилась только около восьми вечера.
— Не волнуйтесь, — снова произнесла она уже ставшие привычными слова, — все будет в порядке, вашей девочкой занимаются очень опытные врачи, они и не таких детишек вытаскивали. Поешьте и постарайтесь поспать, утром девочку вам принесут.
Наташа с отвращением посмотрела на стоящий на тумбочке давно остывший ужин — она даже не заметила, когда его принесли. Как там Ксюша? Не больно ли ей? Не страшно ли? Не холодно ли? Что там с ней делают? Ей уже легче дышать? Она уже не так сильно кашляет? Почему ее так долго не несут? А может быть, все уже давно закончилось благополучно, и Ксюша просто уснула, а врачи боятся ее разбудить, поэтому не несут в отделение?
Она подошла к сестринскому посту и попросила медсестру позвонить в реанимацию. Ничего утешительного ей не сказали, состояние ребенка тяжелое, меры принимаются.
Время потеряло для Наташи свою равномерность. Оно то замедлялось, и оказывалось, что прошло всего десять минут, хотя Наташе казалось, что давно должно было наступить утро, то вдруг совершало огромный скачок, и Наташа, очнувшись от тяжелого черного забытья, в которое погружалась, сидя на стуле рядом с сестринским постом, вдруг обнаруживала, что прошло больше двух часов.
Около пяти утра сестра снова позвонила в реанимацию.
— Нет, — быстро сказала Наташа, увидев ее лицо, когда та еще не положила трубку. — Я не хочу этого слышать. Это не с моим ребенком. Правда же, не с моим? Ксюша Воронова. Вам же не про нее сказали, правда?
Она продолжала еще долго что-то говорить, убеждая медсестру, что произошла ошибка, что этого не может быть, что ее ребенок еще позавчера днем, даже еще позавчера вечером, в восемь часов, был совершенно здоров, и так просто не может быть, так же не бывает, чтобы за одни сутки… Одна часть ее сознания мучительно боролась со страшной правдой, другая же часть приняла ее и медленно умирала.
