— Ничего, проживет. А добрый — не слабый, — успокоил Ефрем жену и добавил: — Люди-то, ить они, Настя, добрые. Только бесы их мутят.
Ветер выстудил ночь.
— Застыла, поди? — тихо спросил Ефрем, склонившись лицом в ее теплые, мягкие волосы, запах которых, мешаясь с запахом яблок, укропа и всей обильной земли, так вдруг вскружил ему голову, что, не дожидаясь ответа, он подхватил жену на руки и на руках понес в дом.
— Что ты! Пусти! Упаду! Тяжелая я! Нельзя мне! Слышь, Ефрем, что говорю-то? Ой, какой бешеный ты, Ефрем Проныч, прям полуумный людища! — Смеясь от щекотливой бороды, достававшей грудей, на крепких, покойных руках Ефрема счастливо лепетала Настена всякие глупости, какие одинаково лепечут все счастливые женщины, когда чувствуют, что их любят.
Ефрем не слышал. Ничего не слышал.
Как зимний путник стремится к огню, как запоздалая лодья бьется к берегу, от тщеты погонь, от утрат, от усталости, от тревог и печалей спешил укрыться он в тепло ее тела, хоть на миг спрятаться в ней от мира и жизни, как прячутся в мамкиной постели малые дети от страшных снов. Настена была столь желанна, что Ефрем сам себе удивлялся, не понимая, как долгий вечер, когда она была уже рядом, он мог прожить без нее.
Он любил ее тем жаднее, чем плоше было у него на душе. Словно с семенем хотел выбросить из себя горечь пережитого. Настена принимала его с той щемящей радостью, какая возникает в редкую ночь даже у тех, кто искренне любит. И сильные нуждаются в утешении. А что в мире среди достижимого утешнее женской любви, женского тела и глаз?
Впрочем, глаз он во тьме не различал. Только зубы Настены жемчужно белели, когда задышливо она схватывала ртом жаркий воздух…
Но и потом Тверитин долго не мог уснуть, лишь закрывал глаза и видел желтую лесную дорогу перед собой. А то Акинфа. А то Павлушку Ермилова — тот, как всегда, улыбался. Но вдруг показывалось, что голова его отчего-то взоткнута на копье, а копье то в руках Акинфа и он несет то копье, как стяг, навстречу московскому князю. И Юрий радостно дергает лицом и ухмыляется Тверитину: что, мол, поймал меня, холоп тверской? Не поймаешь…
— Фремушка, Фремушка, что ты?
— Что?
— Дак зубы-то сотрешь, как скрипишь. Чай, все уже — дома. — Настена придвинулась к нему горячим, ласковым животом. — А я ведь и впрямь тяжелая.
— Как так? — усомнился Ефрем.
— Дак, знать, понесла я, — засмеялась Настена.
— Вона что! Ишь ты! — восхитился Ефрем. — Что ж прежде-то не сказала?
— Да я разве не говорила? Я ить давеча-то, как тащил-то ты меня, Ефрем Проныч, сказывала, да ты не слыхал, — ласково упрекнула Настена мужа, кожей помня еще, как Ефремова бородища щекотала ей шею и груди, когда через сени нес он ее впотьмах в их покойную повалушку. С ведомой только ей одной нежностью она приникла губами к губам Ефрема. Так она стосковалась по мужу и так ему, видать, было худо, что Настена хоть до петухов готова была тешить-забавить его, лишь бы он не мучился, не стонал сквозь дрему да не скрипел зубами.
А Ефрем глядел на жену очумело, видно и по сю пору не розумея до конца, о чем она ему говорила, и вдруг поднялся чад постелью громадой сильного тела, замотал головой сокрушенно, будто был шумен и пьян, и, оборотившись к божнице, жарко выдохнул:
— Ить ради чего все? Ить токмо ради Тебя. Помоги ему. Господи! А боле мне что еще надо?..
И повалился в долгий, беспамятный, живительный сон.
11
В Сарай Михаил Ярославич прибыл водой: сначала Волгой, затем речкой Ахтубой. Хотя вниз по течению струги бежали скоро, однако времени, чтобы приуготовить себя ко встрече с Тохтой, было в достатке.
Всяк, кто получает власть из чьих-либо рук, от того и остается зависим. Как бы ни была велика эта власть. Отправляясь к Тохте, князь вполне сознавал эту унизительную зависимость, но знал он и то, что впервые за многие годы, прошедшие со смерти Ярослава Второго Всеволодовича, в его лице Русь наконец получала безусловно единоправного государя, соперничать с которым ни по роду, ни по силе было некому. Прежним великим князьям, начиная от Александра Ярославича Невского, приходилось злобой и хитростью доказывать свое превосходство над единоутробными братьями, имевшими одинаковые права на великий стол! Оттого и губилась Русь постоянной завистью и враждой. Теперь, старший среди прямых потомков Ярославова рода, тверской князь один по-настоящему, с сердечной уверенностью в собственной правоте мог рассчитывать встать над Русью, не поправ обычаев, на которых держится Богом данная власть.
А перед Тохтой, дабы заранее хоть чуть-чуть, но ограничить будущую зависимость от него (от которой пока, как ни вертись, никуда не деться), надо явиться не смиренным просителем да убогим искателем ханской милости, а властным князем Русской земли, уже признанным ею. Разве то было не так?
Отчего-то Михаил Ярославич почти не сомневался в благоволении Тохты. Да и неправедных соперников у него, кроме Юрия, не было. А праведных, Богом отмеченных, кого бы следовало опасаться, не было и вовсе: сам Господь их и прибрал к себе своевременно. А кого и не прибрал, тот не помышлял о борьбе…
Михаилу даже стало казаться, что и в Орде понимают и видят свою выгоду в том, что Русь сплотится едино вокруг сильного великого князя. Что в том худого?
Набеги, грабеж и разор менее прибыточны для самой Орды, чем покойное получение постоянного, обусловленного договором выхода.
Загад не бывает богат, знал о том князь. И все же ясными, предосенними днями, покуда струги острыми, обшитыми железом носами резали быструю волжскую воду, думал он и о том, что будет, что непременно будет, чего никак не может не быть, когда Русь обретет достатнюю силу, «Али овцы мы неразумные, что сами о себе озаботиться не сумеем? Али не знаем ладу в дому своем, чтобы в таком же ладу и всю землю держать? Али матери нас на одни только муки родили? Али достойно православным быть в холопах у тех, кто веры не знает? Али для презрения Русь на земле?..»
Берега то отдалялись, то близились, река в иной день перед взглядом струилась ровным стеклом, в иной пенилась снежными, непокорными бурунами. Изредка по берегам вставали селения. Сначала то были селения русских, малые деревеньки да городки; затем побежали унылые становища мордвы да чуди, а далее, от Булгара, столицы совсем недавно сильного торгового народа, вырезанного татарами, пошли ордынские города: Бездеж, Бельджамен, Самара, славный солью Укек… О чем только не передумал Михаил Ярославич: и о Руси, и о себе, и о сыновьях, которым, как казалось ему, он уготовил славную и великую долю. То, что предстояло совершить, нельзя было сладить за один человеческий век, но, мудро пестуя сыновей в Божием послушании и усердии ради всей русской отчины, можно было надеяться на великое. И то: всякая дорога мечтой блазнит, что уж говорить о волжском пути! Известно, какие сны навевает он русскому сердцу. В снах тех только ширь и величие, только воля и ветер, только даль и свобода, в тех снах небеса нисходят к земле и доступны, как собственная ладонь. В Сарае-Баты, где пребывал Тохта, тверского князя встретили вовсе не так, как он думал, то есть совсем не встретили, будто не ждали. К этому Михаил Ярославич не был готов. Он уже стал горячиться, доказывая визирям необходимость скорейшей встречи с ханом, однако боярин Святослав Яловега, лучше знавший тонкость обхождения с чванливыми визирями, доказал ему, что своей горячностью он лишь прибавит удовольствия тем визирям, но дела никак не ускорит. Знать, сам Тохта велел его помурыжить. Пришлось смириться и ждать. Начинался обычный татарский волок.
В Сарае к тому времени собрались многие князья да бояре из русских земель, не говоря уже о купцах, гостивших в Орде во всякую пору, а уж в это благодатное время особенно. Из князей же кто по каким своим тяготам пришел к хану, кто по иным делам, а кто и нарочно, чтобы первым узнать весть и в Сарае же первым поклониться новому великому князю. Был здесь Михаилов сродственник, ростовский князь Константин Борисович, князь суздальский и нижегородский Михайло Андреич (как сказывали, потешаясь, тоже, мол, искавший великокняжеского достоинства), рязанские братья-княжичи Ярослав и Василий, просившие Тохту заступиться за отца своего Константина Романовича, все еще маявшегося в московской неволе…
Сарай, в котором Михаил Ярославич не бывал более десяти лет, сильнее, чем прежде, поразил его своим воистину вавилонским многолюдьем и разноречием. И, как в сгинувшем Вавилоне, в пышности дворца Тохты, в непомерной кичливой роскоши домов его визирей, царевичей и нойонов, в высокомерии его жителей увиделось вдруг Михаилу Ярославичу предвестие скорого конца дивного города. Он сам не мог бы объяснить почему, однако в той жадности, с какой насыщался город греховными удовольствиями, отчего-то чуялось не процветание, но неутолимость голода обреченного.
