Бесправные некогда при хане Берке, да и при том же Тохте бесермены-магумедане заполнили Дешт-и-Кипчак, уже довольно изрядно настроили розовых и круглых мечетей, в которых беспрепятственно совершали свои обряды, нестройно ладили заунывные песнопения, поклоняясь Аллаху. Прежде такого в Сарае не было. Конечно, и раньше случались среди татар магумедане, но единому Богу поклонялись они вовсе не так ревностно, в большинстве своем предпочитая вере в единого Аллаха веру во многих духов и в предопределение Вечно Синего Неба, какую и завещал им Чингис. Это тоже был новый и странный знак, какого не мог не заметить внимательный взгляд…
Несмотря на то что уже наступила осень и на Руси, поди, зарядили дожди во всю мочь, солнце над степью висело еще высоко, светило долго и палило нещадно. От сотен ног и конских копыт, то и дело бежавших по улицам, желтая пыль столбом стояла над городом. Жаркий ветер носил ее средь домов, кидал в глаза, забивал ею нос. От непривычки к таким погодам во рту беспрестанно сохло. Нарочно отряженный для того отрок повсюду таскал за князем кожаный татарским бурдюк, наполненный русским квасом или греческим вином.
Как ни досадна была задержка, времени Михаил Ярославич даром не тратил. Здесь была ныне вся Русь, всякий день Михаил Ярославич с кем-нибудь да встречался. Билось к нему людей много: и русских, спешивших засвидетельствовать почтение и изъявить покорность, и татар, бывших у него в услужении еще с давних пор, и греков, и византийцев, и немцев, и латинян, для своей выгоды, впрок, желавших свести знакомство с князем, которому предстояло возглавить Русь. Были и те, кто встречи с ним избегал. Впрочем, последних оказалось немного: купцы московские да суздальский князь.
Михайло Андреич, как и покойные братья Александровичи, тоже приходился Михаилу Ярославичу двоюродным братом, но уже со стороны другого Ярославова сына — Андрея. Между прочим, Ярослав-то Всеволодович Андрея более отличал меж братьями и не случайно именно ему, а не Александру оставил он по себе великий владимирский стол, понимая его значение, хотя Андрей и уступал Александру в возрасте.
Сказывали, он действительно был умен, и не токмо книжной или житейской мудростью, но и сердечной. На Русь имел взгляд особый, с взглядами Александра несходный, татарскую власть признать не хотел, как мог противился введению «числа», за что, разумеется, впал в немилость в Орде, был у шведов в бегах, вернулся, а тут уж брат, войдя в силу, растоптал его до последнего унижения. Говорили, Невский приказал охолостить Андрея Ярославича, как холостят жеребцов, в вечную память, что поднялся на брата. А уж после того смилостивился, позволил сесть ему в Суздале, где, смиренный, доживал он остатние жалкие дни в безумном страхе и душевном беспокойстве, трепеща имени своего удачливого единоутробника. Господи, отчего злоба наша так непомерна? Пошто убил Каин Авеля?..
Памятуя ли о судьбе отца, понимая ли тщетность устремлений или только по склонности довольствоваться тем, что дано, Михайло Андреич жизнь прожил тихо. Так тихо, что, владея богатой Суздальской землей, ни в ком против себя не возбудил ни зависти, ни вражды. Да что говорить: не будучи врагом Дмитрия, тем не менее он умудрился не озлобить против себя и Андрея. А это мало кому удавалось. Он будто сызмала, с тех самых пор, как увидел отца ослабленным, дал зарок не вязаться в склоки и войны. «Пусть минует меня стороной, что может минуть, а что не минует, то стерплю…» — казалось, так рассуждал Михайло Андреич в отношении непостоянной жизни. А жил он по старине: охотой, пирами да доставшейся от отца привычкой к чтению книг.
Михаилу Ярославичу было странно, что брат на старости лет решил вдруг переменить свое тихое бытие и вступить с ним в борьбу за владимирский стол. По чести, он имел к тому основания, но все, что знал о нем Михаил Ярославич прежде, входило в явное противоречие с тем, что говорили о нем теперь. Не мог разумный человек, каким Михаил Ярославич считал брата, всерьез рассчитывать тягаться с ним. Да и почтенный возраст, какого достиг Михайло Андреич, и его бездетность совершенно лишали суздальско-нижегородского князя каких-либо надежд на удачное или сколь-нибудь долговременное правление. Тем не менее вокруг упорно говорили о том, что прибыл он в Орду не случайно, а затем, чтобы обойти тверского князя, и даже был принят уже Тохтой… Не дожидаясь, пока старший брат придет на поклон, Михаил Ярославич решил навестить его сам.
Как ни велик и многолюден Сарай, а найти нужного человека не составляет труда, тем паче если тот человек из Руси, хоть князь, хоть купец, хоть какой рукомысленик. Отчего-то на русских у татар взгляд зорок, пожалуй, зорче, чем на иных. Важно, чтобы снизошли до беседы, а коли уж до беседы-то снизойдут, про всякого скажут: что стоит, зачем в Орде, умел ли, умен ли, удачлив и в милости ли у хана.
Не уговариваясь заранее, в один из дней Михаил Ярославич подъехал к небогатому, но опрятному дому в русской улице, который издавна содержал для своих наездов в Орду суздальский князь. Михаил Ярославич отметил для себя разумность такого приобретения. В этот раз, как и в прошлый, сам он остановился на подворье сарского епископа Исмаила. Хоть грели душу купола с крестами, вознесшиеся в небо Дешт-и-Кипчака, больно любознательно глядели епископовы клирошане на Князевых посетителей.
Михайло Андреич принял тверского тезку с почтением и честью в небольшой, невысокой, но чистой горенке. Несмотря на белый день, из-за прикрытых резных ставенок, предохранявших дом от пыли и заоконного зноя, в горенке было полутемно. Зато уж дышалось вольно, а с пылу дня на мгновение сделалось даже знобко. Да и света, как проморгался Михаил Ярославич от солнца, вполне хватало. Белыми лучами, игравшими разноцветьем, свет бил в узорные прорези ставень. Видно, недавно скобленный с колодезною водою сосновый пол дышал прохладой и дальним лесом. Ноги-то в сапогах будто стонали, просясь босыми ступить на влажное холодное дерево.
— А ты, брат, разуйся, — предложил Михайло Андреич и признался: — Я сам-то в этом Сарае в жару по избе в одном исподнем хожу. Иначе нельзя, сопреешь.
— Погожу разуваться-то, вдруг погонишь, — усмехнулся Михаил Ярославич.
— По тому глядя, зачем пожаловал, — пожал плечами суздалец. Говорил он звучно, широко и вольготно, сильно напирая на звук «о».
Сели на лавки по сторонам длинного рубленого стола. Михайло Андреич велел принести квасов, меду да овощей. Говорить не спешили.
Суздальскому князю давно перешло уже за пятьдесят лет. Он был высок, жилист и худ костистым, поджарым и угонистым, как у хорошего скакуна, телом. В руках его угадывалась прежняя крепость. Вопреки впалым щекам и тонкому горбатому носу, в лице его не чувствовалось злобы, угрюмости или уныния, свойственных подобным лицам. Напротив, оно было живо и будто выражало всегдашнее крайнее любопытство. Точно его хозяин всему удивлялся и как бы молчаливо спрашивал: что это у вас происходит этакое и почему без меня? Впрочем, впечатление то было обманчиво, потому как сами глаза Михайлы Андреича глядели на мир умно, холодно и безо всякого любопытства. Седые его волосы стрижены оказались коротко, а макушку светлого, как у дитя, черепа прикрывала маленькая, наподобие монашьей камилавки, круглая шапка, сотканная из шелковых ниток.
— Не знаю, как и спросить у тебя про то, Михайло Андреич. В сомнении я, — наконец проговорил Тверской.
— Да что ж, так и спроси, коли в чем сомневаешься.
Михайло Андреич был спокоен, глядел просто и взгляда не отводил.
— Ты пошто, брат, Русь в смущение заводишь? — спросил Михаил Ярославич, и брови его невольно грозно сдвинулись к переносице.
— Русь! — Михайло Андреич засмеялся, показывая по сю пору не съеденные, белые, широкие зубы. — Мне ноне девку смутить и то в радость, а ты про Русь говоришь…
Тверской смеха не поддержал.
— Русь-то, Михайло Андреич, что девку смутить — недолго. Прокричал, что ты ее суженый, она уж и заневестилась.
— Так… — согласно кивнул Михайло Андреич. Он уже не смеялся и глаза отвел на столешницу. — Ну, дак что же?
Михайло Андреич поднял на Тверского глаза, в углах которых то ли слезы скопились, то ли так отсветилась скопившаяся старческая белая слизь.
— Стар я, Миша, в женихи-то для Руси, — проговорил он с горечью, открывшей вдруг Михаилу то, что всегда скрывалось: и в этом человеке жили, жили когда-то честолюбивые устремления и великие замыслы. Не один только страх в душе, но и силу надо было иметь, чтобы смирить их и глядеть уж на мир равнодушно, будто не видя, как раздирают Русь сыновья отцова губителя.
— И я так размыслил, — вздохнув, проговорил Михаил Ярославич. — Только отчего-то вокруг иначе болтают… Знаешь ли?
— Знаю, — подтвердил старый князь.
Он помолчал, поднялся, сам налил себе и гостю из братины меда.
