Тут встала Динти, бледная, но вполне владеющая собой. Она заметила, что у Простака отвалилась нижняя челюсть, словно увядшая лилия, и зрелище это всколыхнуло в ней все материнские инстинкты.
— Не смейте говорить с ним так! — крикнула она. — Я этого не потерплю!
Леман обратил свой обезумевший взор на мятежницу.
— Да? А вас это касается?
Динти Мур была из рода Керри, а с Мурами из рода Керри так далеко заходить нельзя. Губы у нее отвердели, глаза засверкали. На минутку даже показалось, что сейчас она расправится с Леманом, как расправилась однажды со страховым агентом по имени Эд на Кони-Айленд.
Но Динти подавила порыв.
— Да, касается. Вы взяли у него деньги — все, что сумели выманить, — на пьесу, у которой, как вы наверняка понимали, нет ни самого хилого шансика на успех, а теперь, как только он открывает рот, кричите на него. Вы слушаете телефонисток и официантов, но…
— Вот как? А кто вас вообще спрашивал?
— Я старалась молчать, сколько могла.
— Да? Ну, а теперь старайтесь где-нибудь в другом месте. Можете убираться ко всем чертям!
Тут заговорил Простак. Он рвался вмешаться в дискуссию и раньше, но благородство порыва ошеломило его, лишив дара речи.
— Минуточку, — вмешался он, слишком поздно спохватившись, что следовало бы сказать: «А ну, тормозни!» — Не так быстро, дорогуша. Номер хороший, но он все-таки мой, и я хочу сказать… Ну, если коротко и по сути, вы не можете тут командовать.
— Ах, не могу?
— Определенно.
— Предупреждаю, отстаньте от меня.
— Будь я проклят, если отстану.
— Да? Мало того, что вы лезете в шоу, так вы еще пытаетесь лезть ко мне! К черту! Убирайтесь в свой Лондон, или из какого вы там городишки, и забирайте ее с собой. Она уволена!
Голос Простака, который и так забрался высоко, поднялся на регистр выше.
— Уволена, да? — Он рассмеялся резко и насмешливо. — Позвольте сказать, она так и так не будет больше на вас работать. Хотите знать, почему?
— Рад бы услышать.
— Потому что она будет работать на меня! Вот, черт дери, почему. Вы вообразили, что я ничего не смыслю в вашем деле. Ну, я покажу, смыслю или нет. Не желаете, часом, продать мне весь спектакль?
— Что?!
— То. Ну, как? Думайте на бегу, дорогуша.
Воинственность Лемана сменилась некоторой задумчивостью. Он обернулся на Джека и правильно расшифровав выражение его лица — Джек только что убедился, что Дед Мороз существует — ясно увидел, как нужно поступить.
— Может быть, — медленно проговорил он, — за определенную цену. Это ведь не кот начхал. Что скажешь, Джек?
— Как ты.
— Мы с МакКлюром — владельцы. Дадите нам… по десять тысяч каждому, и спектакль ваш.
— Даю по пять тысяч.
— По семь пятьсот.
— По пять.
— Здесь и теперь?
— Простак, — вскричала Динти, — не надо!
Простак и внимания не обратил на помеху. Женщин в таких делах слушать нельзя.
— Здесь и теперь, — ответил он. — Десять тысяч долларов — за весь спектакль целиком.
— Договорились! — воскликнул Леман.
— Договорились! — вторил ему Джек МакКлюр.
Простак подошел к своему кейсу. Верная чековая книжка хранилась там. Когда он искал ее, ему показалось, что она увертывается от него, будто бы пытаясь спрятаться. Он выписал чек и широким жестом протянул его мистеру Лема-ну. Тот бережно принял бумагу и заключил:
— Ну, вот и все.
А Джек МакКлюр подтвердил:
— Да, мне тоже кажется, все.
— А теперь, — сказал Простак, — если не возражаете, покиньте мой номер.
Комната опустела, замешкалась только Фанни. Губы ее были сжаты, словно она готовилась ослепить публику, жонглируя семью булавами вместо шести, чтобы сорвать аплодисменты. Она поколебалась с минуту, порываясь что-то сказать, но потом передумала. И, пожав плечами, вышла.
18
— О, Простак! — завопила Динти. — Зачем ты это сделал?
Простаку, все еще пускающему дым из ноздрей, вопрос показался глупым, словно дева в беде, спасенная от двуглавого великана странствующим рыцарем, потребовала от рыцаря объяснений.
— Как это зачем? — фыркнул он. — Как же я мог поступить, черт возьми, когда он принялся шпынять тебя? Должен же я был поставить наглеца на место.
— Но это последние десять тысяч долларов!
— Последние десять тысяч! Больше у тебя ничего нет!
Простак тяжело опустился на стул, словно у него подкосились ноги. Пьянящее ликование, обуявшее его после шикарного жеста и поддерживающее до сих пор, сошло на нет. Ему показалось, будто вместо позвоночника ему вставили дешевую макаронину.
— Так, понятно, — промолвил он. — Да, тут есть некоторый резон. Но все-таки, — он просветлел, — теперь мне принадлежит весь спектакль!
— Как ты собираешься управлять им?
— Э? Ну как… я думаю, просто управлять…
— На какие деньги? О, Простак, я не хочу каркать, но уклоняться от фактов бесполезно. Разве ты не знаешь, что случается с гастрольными шоу до того, как они возвращаются в Нью-Йорк? Они никогда не собирают ни цента. Они всегда терпят убытки, тысячи долларов, если только им уж очень не повезет. Тебе потребуется по крайней мере еще десять тысяч, если ты хочешь сохранить спектакль.
— Да?
— Иначе тебе придется все закрыть, чтобы сократить убытки.
Нежная зелень начала растекаться по лицу Простака, словно у пассажира, плывущего на пароме из Фолкстона в Булонь.
— Тут, конечно, есть о чем подумать, — заметил он. — А ты говоришь серьезно? У нас нет надежды плыть по инерции и оплачивать еженедельные счета?
— Боюсь, что нет.
— Тогда я тебе вот что скажу. — Простак позеленел еще гуще. — Я разорен. Я кончен. Я… Какую это песенку я распевал раньше в ванной? А, да. «Я не чек, а пустая бумажка, я безденежная букашка, никогда мне не везет!» Может, самое лучшее — покончить со всем этим? У тебя случайно не найдется унции цианида?
— Не говори так. Мы выберемся. Что-то да подвернется. Я чувствую, просто чувствую — что-то обязательно случится.
— Вот и я тоже чувствую. И как бы мне хотелось, чтобы этого всего не было!
Резко затрезвонил телефон. Простак усталым жестом взял трубку:
— Алло?.. Да, это мистер Фиппс… Что-что? Разумеется, нет… Ах, извините, да, есть… Ладно. Да, мне понятно. Ладно!
Повесив трубку, он уныло сообщил еще одну новость: — Это администрация. Обвиняет меня, и отчасти справедливо, в том, что у меня в номере — особа слабого пола. Тебе, очевидно, не положено тут находиться. Это против правил.
— Да к черту их правила!
— От всей души согласен с тобой, но все-таки, думаю, придется нам подыграть этим… собакиным детям. Мы же не хотим, чтобы сюда вторглись мужчины с суровыми лицами и вывели тебя в оковах. Лучше уж тебе улетучиться.
— Но мы должны обговорить ситуацию.
— Верно. Да, много лежачих камней придется перевернуть…
— Как ты думаешь раздобыть деньги?
— Хороший вопрос. Я и сам над ним ломаю голову.
— По-твоему, есть у кого-нибудь в Сиракузах десять тысяч долларов?
— Сомневаюсь, что вообще где-то у кого-то есть десять тысяч долларов.
— Ты мне как-то говорил, что у тебя богатый дядя в Англии. Может, телеграфировать ему?
— И попросить у него нужную сумму?
— Ну да.
— Ха!
— Что?
— Я просто сказал — «Ха». Ты читала «Алису в Зазеркалье»?
— Да, очень давно.
— Помнишь, там есть Джаббервоки? Он рвет и кусает.
— Конечно.
— Вылитый дядя Теодор. Челюсти у него кусают, клешни рвут. Одна попытка разлучить его с десятью тысячами, и он ураганом понесется через лес, круша все, да еще пуская пузыри. И могу добавить, сейчас я совсем не первый в списке его любимчиков. Как-нибудь я покажу тебе письмо, которое он написал мне, узнав, что Дж. Г. Андерсон меня вышвырнул. Ядреное такое письмецо, сочных словечек хоть отбавляй. Нет, если ты лелеешь идею перехватить деньжат у дяди Теодора — забудь. Легче вломиться в Форт Нокс с лопатой и ведерком и накопать там, чего хочется. Шансы равны.
— Да, неприятно.
— В высшей степени. Но есть и светлое пятнышко, если у неприятностей они вообще имеются. Может, я и вляпался в беду, скажу больше — да, я вляпался, зато я встретил тебя.
— Лучше б не встречал.
— Что значит, лучше б не встречал? Господи Боже, да это единственная сторона этого паршивого дельца, о которой я не жалею. Может, я и разорюсь вконец, может, я буду умирать с голоду в канаве, но я хотя бы познакомился с тобой. Это вознаграждает за все. Очищенный в огне могучей любви, я вольюсь в очередь за бесплатным хлебом, но душа моя будет глубже, лучше. Ах, как же я люблю тебя, Динти!
— И я люблю тебя, Простак.
Голова у Простака пошла кругом. Он недоверчиво уставился на мисс Мур и отметил, что глаза ее сияют, будто две звезды (так он сказал себе в порыве счастливого вдохновения).
