В „Стрельне“ нам предложили большой отдельный зал с окнами в зимний сад. Вскоре публика узнала, что в нашем зале находится Распутин, люди залезали на пальмы в зимнем саду, чтобы заглянуть в окна. Между тем вино у нас лилось рекой, и Распутин велел принести несколько бутылок шампанского для хора.
Цыгане встретили шампанское радостными криками: „Выпьем же за Гришу, Гришу дорогого!“ Хор постепенно пьянел, начинал песню, тут же обрывал ее, раздавался громкий смех.
Распутин чувствовал себя в своей тарелке: когда звучала русская плясовая, он, как одержимый, вихрем носился по залу, его темные волосы и длинная борода мотались из стороны в сторону. Ноги в высоких тяжелых сапогах двигались с удивительной легкостью, и казалось, что вино умножает его силы. Время от времени он издавал дикий вопль, хватал какую-нибудь цыганку и танцевал с ней.
Между тем в зал вошли два офицера, которых сначала никто не заметил. Один сел рядом со мной, посмотрел на плясавшего Григория Ефимовича и заметил:
— И что, собственно, находят в нем! Ведь это же просто стыд! Пляшет пьяный мужик, а все смотрят на него, как будто это святой! И о чем только думают женщины, когда так вешаются на него? — Взглядом, полным ненависти, он следил за каждым движением Распутина.
Вскоре забрезжил рассвет, пришло время закрывать ресторан. Мы все поднялись и собрались уходить, и снова выяснилось, что и здесь по счету уже оплатили чиновники губернатора.
Мы поехали в другой ресторан далеко за городом, где разместились в большом саду, в беседке, окруженной сиренью. После душной „Стрельны“ теплый весенний воздух был приятен вдвойне, тем более, что уже всходило солнце и запели птицы.
— Как славно-то! Что за красота! — сказал Распутин, усаживаясь и заказывая черный кофе, чай и ликер.
Оба незнакомых офицера также последовали сюда за нами и теперь тихо перешептывались. Наконец это заметили полицейские и вежливо осведомились, кто эти господа; когда выяснилось, что никто их не знает, полицейские потребовали, чтобы офицеры удалились. Те запротестовали, начался спор и вдруг прозвучал выстрел.
Тут началась ужасная паника, раздались еще выстрелы, послышались крики, с некоторыми дамами случилась истерика, все ринулись к выходу. Кто-то схватил меня за руку и потащил в машину. Рядом со мной сидел Распутин, который сначала сопротивлялся и не хотел уезжать. Все это произошло очень быстро, и я так и не поняла, что же, собственно говоря, случилось. Затем машина резко тронулась, а в моих ушах все еще звучали выстрелы и крики.
Само собой разумеется, мы все были возбуждены. Распутин успокоился первым и задумчиво заметил:
— Мои враги ненавидят меня. — Затем он надолго погрузился в молчание.
Нас привезли в квартиру господина Е., и там мы узнали, что офицеры арестованы и сознались в намерении покушения на Распутина.
Тем временем лицо Распутина то ли от возбуждения, то ли от выпитого вина совсем пожелтело, и он казался постаревшим на несколько лет. Вскоре произошло неожиданное столкновение с женой фабриканта К., которая спросила старца:
— Почему ты не выгонишь евреев из России?
— Как, — набросился на нее Распутин, — тебе не стыдно говорить такое? Евреи такие же добрые люди, как и мы! Наверняка у каждого из вас среди знакомых найдется порядочный еврей, даже если он всего лишь зубной врач!
Он заявил госпоже К., что ему надо поговорить с ней, и на четверть часа покинул вместе с ней комнату.
Когда они вернулись, госпожа К. сказала уже совсем другим тоном:
— Как ты умен, я никогда не подумала бы, что имею дело с таким толковым человеком! Я принимала тебя за мошенника!
Распутин печально посмотрел на нее и заметил:
— Лучше бы меня избили офицеры, чем слушать такие слова из уст женщины!
Тут в разговор вмешался адъютант и принялся защищать Распутина, чем довел даму до слез, та заявила, что он обидел беспомощную женщину, и ушла.
Спустя некоторое время простилась и я, поехала к себе домой, благо это было совсем рядом. Без сил я упала на диван и тут же заснула, но уже через час меня разбудили непрерывные телефонные звонки. Это был офицер-грузин, спросивший, нет ли у меня Распутина, и сообщивший, что старца уложили в кабинете на диван, но он незаметно ушел.
С этого момента телефон звонил каждую минуту, и все новые люди интересовались местонахождением Распутина. Как мне сказал грузин, в полицию уже сообщили, и по всему городу ведутся поиски Григория Ефимовича.
Около часа дня позвонили в дверь, и я услышала в прихожей голос Распутина, спрашивавшего меня, готова ли я к выходу.
— Где ты был? — через дверь осведомилась я. — Тебя ищут по всей Москве и подняли на ноги всю полицию!
Он засмеялся и сказал:
— Не все ли тебе равно, где я был? Я привел к тебе новую даму; если хочешь, я познакомлю тебя с ней, она хорошая!
Я была еще не одета и категорически отказалась принять незнакомую даму, после чего она попрощалась с Распутиным и ушла. Таким образом, мне не удалось узнать, где он провел остаток ночи.
По телефону я сообщила адъютанту, что Распутин появился у меня, после чего адъютант поспешил ко мне. Затем мы все отправились к генеральше К., в салоне которой собралось большое общество.
При нашем появлении распахнулись двери в красивую столовую, и нас пригласили к завтраку за богато накрытый стол, сервированный великолепным фарфором и старинным серебром, украшенный цветами в вазах. На дамах были светлые весенние туалеты, одно место было свободно, так как ожидали некую польскую графиню, которая хотела приехать познакомиться с Распутиным.
Наконец появилась и эта дама в сером платье с ниткой крупного жемчуга на шее. Распутин вышел навстречу, посмотрел на нее, как обычно пронизывающим взглядом, под которым она покачнулась и задрожала, ее пришлось отвести в спальню.
Когда во время завтрака сообщили, что графине уже лучше, Распутин вошел в комнату, приблизился к даме, погладил по лицу и успокаивающе заговорил с ней. Но с дамой тут же случился новый приступ, она закричала, что не может смотреть в эти глаза, потому что они проникают в самую душу.
После того как Распутин вернулся к остальным гостям, женщины попросили у него фотографию с посвящением; но он заявил, что у него их нет. Тут я вспомнила об одном моем знакомом, который недавно открыл фотоателье, позвонила ему и договорилась, что приведу к нему Распутина.
В сопровождении адъютанта мы отправились в ателье, где я обратила внимание на необычно большое количество ассистенток; позднее я узнала, что эти дамы специально переоделись, чтобы увидеть Распутина.
Мой друг сделал несколько снимков, и Распутин непременно захотел сфотографироваться со мной. „Я хочу быть с тобой на одной фотографии, Франтик!“ — заявил он.
Я предвидела это и дала фотографу соответствующие указания, и тот только сделал вид, что снимает нас, на самом деле не вставил в аппарат пластинку.
На обратном пути Распутин сел со мной рядом и ласково заговорил:
— Я обидел тебя в Петербурге, — сказал он, — прости меня! Я плохо говорил с тобой, но ведь я всего лишь простой мужик, и что у меня на уме, то и на языке.
Он снял шляпу, и ветер начал трепать его волосы.
— Пусть Бог накажет меня, — вскричал он, перекрестившись, — если ты еще хоть раз услышишь от меня дурное слово! Ты лучше, чем все остальные, потому что ты простая! Скажи мне любое желание, и я все для тебя сделаю!
Так как я упорно молчала и в этот момент не хотела говорить о себе, он продолжал:
— Может быть, тебе нужны деньги? Хочешь миллион? Я скоро проверну крупную сделку и получу за это очень много денег!
— Но, Григорий Ефимович, — улыбаясь, заметила я, — мне не нужны твои деньги!
— Ну, как хочешь, но я счастлив, если что-то могу сделать для тебя. Ты хороший человек, Франтик, и в твоем обществе моя душа отдыхает!
Когда мы вернулись к генеральше, нас там ожидали два чиновника от губернатора. Распутин поцеловал всех присутствовавших, попросил меня, чтобы я все-таки приезжала в Петербург, и затем в сопровождении чиновников поехал на вокзал, откуда немедленно отошел поезд в столицу».
В Петербурге на один из таких кутежей старца сопровождала Вера Александровна Жуковская; ее повествование прекрасно передает ту особую атмосферу, в которой пьяные оргии были неотделимы от серьезных вопросов высшей церковной политики.
« — Приходи сегодня вечером ко мне, мы будем танцевать и пить, — сказал мне как-то Распутин.
— Куда же? — спросила я.
— К моим друзьям. Ты согласна? Там будет весело!
— Хорошо, — сказала я, — я приду.
— Прекрасно! — радостно воскликнул он. — Приходи в шесть часов вечера!
Когда я появилась у него, я застала его в приемной в окружении четырех мужчин и дамы; они явно были с Кавказа. Сам Распутин был готов к выходу… Все громко говорили, перебивая друг друга, и я не могла никак понять, о чем идет речь. Несколько раз произносились слова „концессия“ и „биржа“, должно быть, на кого-то оказывалось определенное воздействие. Распутин отказывался, жестикулируя руками и тростью и бормоча свое обычное: „Ну, хорошо, сделаю, приходите завтра, у меня сейчас нет времени“.
