фермы позвонили на следующее утро и сказали, что можно приезжать и забирать их.
Я впервые за целый месяц поехала в город на фургончике – собственности национального парка. Затарилась кормом и покатила на ферму, в часе езды. Старик-работник помог мне погрузить ящики с птицами в кузов. Каждый петух сидел в отдельном отсеке, по двое на ящик, и между ними – перегородка. Вернувшись в парк, я выгрузила ящики на землю, но не стала сразу открывать. Призадумалась.
Ведь и с петухами вся надежда была только на человеческую ошибку. Люди уже столько наошибались, что, наверное, смешно было ждать, что они и тут ошибутся, но, с другой стороны, и в то, что они не совершат еще чертову прорву новых ошибок, тоже не верилось.
Вся надежда была на то, что люди все-таки не справились с задачей отучить этих птиц высиживать яйца, что подавленный ген оживет, утвердится в курице, ведь вот она здесь, живая и невредимая, и вскоре встретится с петухом, и, возможно, эти двое обнаружат друг в друге много общего, и, может, им захочется чего-то большего, чем просто дружба, и они станут мечтать о прекрасном – о любви или, по меньшей мере, о сексуальном или биологическом удовлетворении.
Вся надежда была на то, что примитивный ген окажется сильным, сильнее, чем люди, и что курица все-таки станет сидеть на яйцах – не день и не два, а долго, потому что ей захочется это прожить, захочется создавать, вскармливать, заботиться, защищать (во что бы то ни стало оставаться рядом), захочется превозмочь все, что с ней сделали люди, и она будет сидеть и деловито ковыряться в гнезде, дергать кусочки веточек и листиков вокруг себя, выхватывать букашек, нежно переворачивать яйца, а остальные куры станут с интересом наблюдать за ней и завидовать, и вскоре в них тоже что-то шевельнется, и тогда они начнут повторять за ней, и через несколько дней услышат, как в них самих кто-то просыпается, и будут так этим тронуты, что затянут древнюю песню-щебетанье, которую куры всегда поют своим эмбрионам, и эмбрионы запоют им в ответ, и нам никогда не понять, как они обмениваются информацией посредством этой музыки, потому что, какими бы умными мы себя ни считали, самые простые вещи для нас по-прежнему за семью печатями.
Да, наверное, шансов было маловато. Но все-таки побольше, чем у первоначального спонтанного зарождения жизни, сколько там миллионов лет назад оно произошло. И побольше, чем у ежедневных обыденных случайностей, которые нас окружают, побольше, чем у спермы, что плывет по каналам, у генов, которые мутируют и все такое, побольше, чем у эволюции животных – людей и не-людей. Я не дала себе времени передумать, запретила себе взвешивать шансы и устранять помехи и вместо этого просто позволила курам довериться превратностям судьбы, а не превратностям человека. Я открыла клетки и стала выпускать петухов, одного за другим. Они осторожно высовывали головы, кудахтали. Робко шагнули в деревья.
* * *
Джонатан спросил:
– Аннабел, ты меня слышишь?
Джой с девочками ушли на день рождения в кафе “Холи-Моли чиз”, там будут играть в “Кибер-робота” и “Хлоп-хлопушки”. Джой отнеслась с пониманием. Я волнуюсь за ее семью, так он ей объяснил.
– Аннабел, я знаю, что ты меня слышишь.
Она обещала, что после этого дела уйдет уже насовсем. Они не обсудили, что она имела в виду. Она больше месяца была в искусственной коме. Доктора говорили, она готова выйти.
– Аннабел, – сказал он. – Давай же.
Только бы она открыла глаза.
В: Имя?
О: Разве я не говорила?
В: Это для анкеты.
О: Я ног совсем не чувствую. Голени онемели.
В: Осталась последняя часть, это всего на несколько минут. Потом только распишетесь, и все.
О: Ладно, хорошо. Только давайте быстрее.
В: Имя?
О: Ну опять вы.
В. Для анкеты.
О: Аннабел Грин Джарман.
В: Как долго вы состояли в организации?
О: В каком качестве? Ну, скажем так: восемнадцать лет – в роли дочери, три – как жена, восемь – как расследователь, два года – как изгнанница, или, смотря с какой стороны… Подождите, что это?
В: Вы о чем?
О: Какой-то звук.
В: Мы ничего не слышали.
О: Ладно.
В: Так значит, вы готовы признать, что на протяжении всех этих лет…
О: Вот опять. Слышите?
В: Нет.
О: Стихло.
В: Ладно, эту часть можем пропустить. Заключительный вопрос. Вы не могли бы объяснить…
О: Подождите. Опять. Вы слышали? Кто-то зовет меня по имени.
В: Извините, мы ничего такого не слышим.
О: Я пойду посмотрю. На минутку.
В: Вам не разрешено туда возвращаться. Вы подписали бумагу.
О: Ничего я не подписывала.
В: Почти подписали. Вот тут. Фактически не хватает только инициалов.
О: Мне нужно ноги опустить. Не знаю, смогу ли…
В: Подождите.
О: Что?
В: Никто не сможет вам ничего гарантировать, если вы уйдете.
О: Мне никто никогда ничего не гарантировал, и это меня не останавливало.
В: Он с вами не останется.
О: Вы же говорили, что ничего мне не скажете.
В: Он вернется к той, другой женщине. И Дилл тоже уйдет.
О: Да? Ну а если я останусь здесь? Что тогда?
В: Мы не можем вам сказать. Пока вы не расписались. Вот тут.
О: Я предстану перед судом?
В: Нет, что вы, зачем такая примитивщина.
О: Я вернусь в виде кого-то еще? Коровы, насекомого, дерева, мальчика?
В (друг другу): Они не виноваты. Их фантазия ограничивается Землей.
О: И что потом?
В: Просто подпишите.
О: Хм, заманчиво.
В: Возьмите, подпишите вот этим.
О: Подождите. Я опять его слышу.
В: Нет, это не он.
О: Я знаю его голос.
В: Он уйдет. Вообще скоро исчезнет все, что вы любите. Рыбы, слоны, птицы – в особенности птицы. С этого момента все будет становиться только хуже. Заражение распространится по всей земле.
О: Но… Если я вернусь, там хоть что-нибудь для меня останется? Хоть немного?
В: Нет.
В: Да ладно, скажи ей.
В: Это не в нашей компетенции.
О: Вы о чем?
В: Ни о чем.
В: Будет только одно мгновенье.
О: Мгновенье?
В: Сборище людей.
В: По большей части людей.
О: Где?
В: В комнате.
В: В доме.
О: И я тоже буду там?
В: Да, вы будете во всем этом.
О: В чем – во всем?
В: В музыке, свете, разговорах.
В: Вы будете старше.
В: Старше, да, но по-прежнему стройная, и волосы подобраны наверх.
