class="p1">О: Я иногда их так ношу.
В: Его там не будет.
О: А что я буду делать?
В: Передавать блюдо с едой.
В: Смеяться.
В: Овощи на гриле. Вы немного захмелеете от бокала вина.
В: Вообще-то, если вы сосредоточитесь, то сможете сейчас разглядеть себя там, в расплывчатом пятне из людей. Видите?
О: Кажется, вижу.
В: Ну вот.
О: И этого будет достаточно?
В: Почти.
О: Я снова его слышу.
В: Он вернется к ней.
О: Я ухожу. Извините.
В: У вас вроде ноги онемели?
О: Кажется, они уже двигаются. Ой, не совсем, упс. А хотя нет, ничего. Я иду, Джонатан. Подожди.
* * *
Я верю в инспекции, даже теперь, когда знаю, что они стали невозможны. Больше нельзя войти в птичник, рассмотреть там каждый предмет и каждую курицу, не оставить ни одного уголка без внимания. Без шансов.
Вот почему я с сожалением оповещаю руководство о том, что я, Кливленд Смит, находясь в здравом уме, ухожу с поста старшего инспектора. Меня уволили, привлекли к суду и посадили за решетку, но есть посты, с которых уволить невозможно, с них нужно уйти самому. Однако, поскольку инспектор – это тот, кто присматривает и рапортует, я не аннулирую своего права присматривать, а отказываюсь лишь от необходимости рапортовать, ибо я верю в красоту и убожество маленьких уголков, забытых лиц, широких просторов. Я буду и дальше присматривать. Следить за тем, как мир меняет оперенье.
Я, Джейни Флорес, подаю прошение об отставке от лица прежней Джейни Флорес, той, что осталась в Нью-Йорке. Она больше не станет появляться по первому требованию у меня в голове. Отныне на свете будет существовать лишь одна Джейни Флорес (в дополнение к другим 1883 Джейни Флорес, обитающим на данный момент на планете, не говоря уже о Джейн Флорес (12 921) и обо всех Дж. Флорес (1 164 046). Вместе с прежней Джейни Флорес уходит все, что к ней прилагается: друзья, которые могли бы у нее появиться, слова, которые она могла бы произнести, и те моменты, когда мы с ней могли бы пересечься. Отныне и впредь больше никакого стерео, никакого эхо. Мои слова – лишь мои, и ничьи больше.
Приветствую вас, Преступник!
Я выступаю от имени 295 миллионов кур-несушек, на данный момент проживающих в континентальной части Соединенных Штатов. Этот приказ о пресечении противоправных действий призван сообщить вам о том, что мы не намерены долее терпеть вашу злостную деятельность, которая включает в себя, помимо прочего, содержание моих клиенток под замком в закрытых коробках, вскармливание их противоестественными для них видами пищи, отрубание кончиков клювов, разрушение социальных систем, умерщвление в раннем возрасте посредством воздействия отравляющего газа. Каждая из них направила уже в среднем по семь писем об отставке, но по-прежнему остается у вас на службе. Я предписываю вам их освободить.
Картер Диллард, адвокат
Я, Дилл, ухожу в отставку. Отставка вынужденная, но мне пора. Конечно, воевать за права животных я не перестану, с этой войны не уходят, тут можно только переходить с места на место. Я ухожу с поста начальника следственного отдела. Пора отпустить одно и найти что-то другое – больше и лучше. Я бы хотел поблагодарить вас за то, что мне довелось прослужить на этом посту так много лет.
Я, Роб Грин, увольняюсь. Все равно я с самого начала ненавидел эту работу. Моя жена работает в Ассоциации молодых христиан, и там есть вакансии. Кроме того, мне предложили должность консультанта в Общественном колледже Ала. Только знаете что? Я вот думаю, не открыть ли магазин велосипедов…
Я, расследователь Кью, ухожу в отставку. Я занимаюсь этим так давно, что вжился в роль работника птицефермы и больше никем другим себя не вижу. По-моему, я уже даже рапорты отправлять перестал. Просто перехожу с фермы на ферму, с запада на восток и вдаль к горизонту. Фермерские работники, старая добрая профессия, с каждым годом наше число сокращается. Теперь меньше еще на одного. Я ухожу.
Эпилог
Курицы пережили людей. Они пережили и всех прочих птиц, которых спустя еще одну сотню лет люди окончательно извели. А те куры, чьи предки перебежали через зараженное поле в чуть менее зараженный лес и влюбились в петухов, которых там встретили, – те куры пережили вообще всех. Пятьдесят тысяч лет спустя они по-прежнему ежегодно совершали паломничество: пересекали то, что было когда-то национальным парком, и приходили на то место, где раньше был первый птичник деда Грина, – туда, где все начиналось. Так черепахи ползут обратно по песку, так дети прибегают обратно домой, сходив на поиски сокровищ, да так ничего и не найдя (разведясь, проиграв, заболев), так все живые существа возвращаются к началу, прежде чем приступить к новой попытке. Эти куры тоже возвращались – пометить землю взглядом. Инстинкт, биология, психология или религиозный порыв – что угодно, но только не интеллект, движет нами, когда все мы, живые существа, делаем это: оглядываемся назад.
Каждый год суперкурицы отправлялись в поход через тот самый первоначальный наполовину зараженный национальный парк. В первую тысячу лет они останавливались подивиться рунам, выложенным здесь в стародавние времена. Они не оскверняли руны купанием в грязи и гнездованием, поколение за поколением почтительно обходили их стороной, интуитивно догадываясь, что камни эти, так аккуратно составленные, принадлежат создателю, который, возможно, еще вернется, – фантомная конечность, недостающий “ом”. Они надеялись однажды расшифровать завещанное им послание из ярких белых камней:
Зефирки! УРА!
И когда камней не осталось, куры сохранили традицию: всякий раз останавливались на этом месте и пытались разгадать тайну, тема которой была неясна, а подсказки утеряны. В этом отношении они были похожи на людей больше, чем во времена, когда те еще существовали.
Эти куры уже ничего не знали о клетках, в которых когда-то жили. Их первые предки не успели развить в себе сложный навык рассказывания историй. Они передавали по наследству лишь образы и ощущения клаустрофобии, подгнившего воздуха, изнуряющей безнадеги и боли, так что печаль прижилась в их племени и наделила более сложной индивидуальностью, чем та, которой могли похвастать другие дикие куры – те, что давным-давно вымерли одновременно с людьми.
А еще они хранили в памяти то благословенное время, когда хозяева воспевали своих кур. Все те столетия, когда люди восторгались их ослепительным оперением, считали их образцом достойных
