— Расскажите, как вы тут живёте, какие цены на продукты и как питаются люди.
Елена поведала:
— Недавно мы голодали, но сейчас, слава Богу, работникам стали платить побольше, и нам, худо ли бедно, но на еду хватает. Труднее тем, кто имеет детей. И потому наши женщины почти не рожают. В городе один родильный дом, но и он пустует. Врачам не платят, и они уходят.
Вечером Драгана смотрела телевизор. Едва ли не на всех каналах продолжали обсуждать нападение бандитов на одного из самых знаменитых и влиятельных политиков Сербии Вульфа Костенецкого. Пострадавший уже принимал журналистов у себя дома и вдохновенно живописал чудеса, произошедшие во время поездки по сельским районам. Теперь в его рассказах появились «люди в масках» и мелькнуло подозрение, что «это были русские», а в другой раз Вульф обмолвился: «сербские партизаны»; он уже не склонен был подавать эту историю как нелепый, неприятный эпизод, а умело, театрально живописал как некий международный заговор, имевший целью повернуть вспять историю Сербии и восстановить режим коммунистов в Югославии.
Была передача, в которой Вульф намекал на стремление напугать российского Жириновского, — вот, мол, и с тобой может случиться такое. И хотя реже, но вспоминал и американскую киноактрису, — «она сопровождала меня в поездке и давала бесплатные концерты», и однажды даже назвал её поп–звездой, но имя, согласно уговору, как и прежде, не открывал. И Драгана думала: «Теперь уж и не назовёт». И это её всё больше радовало и успокаивало. К полуночи к ней пришёл Дундич и доложил о делах, которые вершил отряд его партизан.
— В селе Шипочиха мы угостили лучами Простакова всех албанцев, а семерых мужиков, которые избивали сербов и нескольких человек убили, «осветили» тремя дозами. В первое мгновение мужики вздрагивали и хватались за головы. Кто сидел, вставал и начинал ходить по кругу, будто чего–то искал под ногами. Потом садился, безумным взором оглядывал всё вокруг и тоже будто кого–то искал. Один мужик задержал на мне взгляд, спросил:
— Ты кто?
Я ответил:
— Американский турист.
— А почему говоришь по–сербски?
— Тут у вас в селе научился.
— А у нас разве есть ещё сербы?
— Да, есть. Они возвращаются в свои дома. А вам придётся уходить к себе в горы.
— Когда?
— Желательно сегодня, а то будет поздно.
— Поздно?
— Да, поздно. Из Белграда идёт большой отряд партизан. Они освобождают сербские сёла от албанцев. Мужчин увозят и неизвестно, что с ними делают.
— Куда увозят?
— Не знаю, но увозят.
Мужик долго смотрел на меня, а потом заплакал. И плакал долго, и говорил:
— Не трогайте нас, у меня дети. Пожалуйста, отпустите меня домой.
— Да, да, конечно. Мы отпускаем, только вы уходите быстрее. И уводите с собой всех албанцев, которые пришли с гор. Скажите всем своим людям, что так повелели американцы.
Албанец поднялся и, покачиваясь, пошёл к своему дому. Мы уверены: он сегодня же повезёт свою семью в горы. И будет говорить другим, чтобы скорее уезжали. Из этого мы сделали вывод, что мужиков и парней албанцев надо угощать тройной дозой, — ну, хотя бы двойной, и понуждать их покидать сербские сёла. Я послал ребят в соседние деревни и дал им такое распоряжение. Хотел бы знать ваше мнение.
Война есть война. Не сербы её навязали, не они пришли к албанцам. Логика борьбы требует решительных действий. И она одобрила операцию Дундича. Но сказала:
— И все–таки, пусть они «угощают» албанцев одной дозой, а те, кто грабил, выгонял из домов и даже убивал сербов, пусть получают двойную, а то и тройную дозу — и пусть они плачут. И вымаливают прощение. Грешники должны каяться. Покаяние приводит к Богу.
Ещё там, на острове, собираясь в Белград, Драгана имела много планов, но крошка Ивана заполнила собой всё её время. Возвратившись из путешествия, она с радостью представляла девочку вначале дяде, а потом его супруге. Дядя посмотрел на неё, как он, очевидно, смотрит на студента, явившегося сдавать экзамен, и ничего не сказал, а тётушка Ангелина сильно удивилась и не выразила никакого желания приблизиться к Иване и приласкать её. И девочка почувствовала враждебность этой нарядной, пахнущей цветами тёти и, как бы защищаясь от неё, подошла к Драгане, посмотрела ей в глаза и тихо назвала её мамой.
— Она сказала «мама»? Она будет тебя так называть? — пропела режиссер театра.
— Да, это моя дочка, а я её мама, — весело проговорила Драгана. — А разве плохо иметь такую прелестную девочку?
Ангелина схватила её за руку, отвела в сторону и прошипела на ухо:
— С такими вещами не шутят! Где ты её подобрала? Что собираешься с ней делать?
Ивана испугалась и даже отступила назад и схватилась ручкой за угол стола, а Драгана весело проговорила:
— Мы будем жить с ней вместе. Всегда и всюду — вместе. А что? Разве нам кто помешает жить вместе? Вы только посмотрите, какая у неё причёска. А какое платье! Мы придём с ней к вам в театр, и там все будут ею любоваться.
Ангелина пожала плечами и больше ничего не сказала. Она не изъявляла желания видеть девочку, — очевидно, потому два или три дня Драгана не встречалась с Ангелиной. Дядюшка с ними завтракал и ужинал, но интереса к Иване тоже не проявлял. Было видно, что он не одобрял операцию с удочерением уличной замарашки и, может быть, даже возмущался таким поступком племянницы, но из чувства такта ничего не говорил. А Драгана была и рада. Её даже забавляло такое отношение родственников к её поступку, которым, как серьёзно полагала Драгана, она вправе гордиться. Думая обо всём этом, она крепче прижимала к себе Ивану и шептала ей на ухо:
— Ты видишь, они нас с тобой не очень любят, а мы проживём и без их любви. Важно, чтобы мы друг друга любили. А?.. Ты согласна со мной? Ты меня любишь?..
Девочка кивала головой, а Драгана поправляла красный цветочек в её волосах и целовала в щёчку.
Ивана час от часу становилась всё лучше. На щеках её ещё оставались следы от колючек шиповника, но глаза блистали ярче и вся она становилась гладенькой, справной, хорошенькой, как кукла.
Шли дни, девочку откормили, она теперь и совсем похорошела, — но Драгану ждали дела. И Дундич уговорил её перевезти Ивану в семью его родственников. Сами же они каждый день посещали скупщину, просиживали там по три–четыре часа на заседаниях. Дундич, как и Драгана, имел от Гуся удостоверение корреспондента его газеты и забронировал себе и Драгане постоянные места на балконе прессы. Из разговоров во время перерывов они узнали, что Вульфу сделали операцию по исправлению конфигурации носа, но когда сняли повязку, увидели, что нос пришит с отклонением в сторону на сантиметр. Вульф, увидев себя в зеркало, пришёл в ужас: его нос, как у боксёра, стал приплюснутым и сидел на боку. Приходившие к нему товарищи по партии валились с ног от смеха. Кто говорил, что нос теперь принял экзотический вид и люди в парламенте, особенно телезрители во время передач с участием Костенецкого, будут смотреть на него, как завороженные. Мужики будут говорить, что Вульф сражался на ринге, а женщины найдут, что такой–то нос больше походит на славянский, и по Европе поползут слухи о нееврейском происхождении главного политика Сербии, и эти слухи породят толки и кривотолки, придадут имени Костенецкого мистический характер — его слава примет оттенок чего–то божественного, неземного. Эти последние догадки соблазняли Костенецкого; он и прежде мечтал о славе неземной, но и все–таки, не хотел он появляться на трибунах и на экране телевизора с кривым и каким–то чужим и нелепым носом. Однако знакомые врачи, приходившие к нему в больницу, не советовали идти на повторную операцию, уверяли, что такой ремонт носа с его тончайшими перегородками очень болезненный, может вызвать болевой шок, с которым врачи не сумеют справиться. Пришлось с ними согласиться, и он потребовал выписать его из больницы. При этом отказался от встречи с лечащим врачом, а главному врачу наговорил дерзостей и даже грязно обругал его и весь персонал, и обещал прислать комиссию и со всеми с ними разобраться.
