По радио и по телевидению было объявлено, что завтра в скупщине появится Вульф Костенецкий и предложит новые проекты, которые пришли ему в голову во время лечения в больнице. И там и тут журналисты и телеведущие намекали на серьёзные перемены в облике Костенецкого, — и такие, что не все его и узнают. Другие, более бойкие, даже намекали на такую метаморфозу, от которой женщины «будут терять головы». Эти намёки и всякие двусмысленности страшно разозлили Вульфа, и он, чтобы успокоиться и уснуть, горстями глотал таблетки. Когда же пришёл в скупщину, то здесь увидел, чего стоит ему история с носом. В коридорах и во всех кабинетах люди останавливались, всплескивали руками и громко причитали:
— Костенецкий! Тебя не узнать. Ты стал истинным славянином! За тобой на выборах побежит вся Сербия!
И если Вульф немедленно не уходил, то скоро собиралась толпа, все охали, ахали, и кто завидовал, а кто находил, что именно такой операции Вульфу не хватало. Парламентские смехачи, — их там было так же много, как в России во времена Ельцина, — ударяли Вульфа по плечу, восклицали:
— Ты если не пройдешь в скупщину на следующих выборах, пойдёшь в цирк и будешь там делать большие деньги.
Вульф кипел, ругался, но никого его гнев не смущал; наоборот, смехачи распалялись, и смех переходил в хохот, да такой, что хрустальные люстры, свисавшие с потолка, звенели и дрожали, точно и они смеялись.
В скупщине было много депутатов, которые стремились прославиться; ну, хоть бы чем–нибудь. На выборах–то они сумели набрать нужные голоса, но дальше их доблести не шли. Говорить они не умели, а кто и умел, так не могли по причине многопрофильного дефекта речи. Ну, во–первых, они картавили. Евреи не только в России, но и во всём мире картавят. Однако это ещё и ничего. Не все же читали Указ Петра Великого: если ты служишь — не картавь, а если картавишь — не служи. В наше время Петры Великие перевелись, а те, кто вскарабкивается на трон Владыки — Брежневы, Андроповы, Горбачёвы, Ельцины, и прочие Гайдары — они не только картавят, но ещё и как–то чмокают мокрыми губами или мычат, как Брежнев, рычат, как Ельцин, он же Ёльцер, а иной на манер пулемёта часто–часто выстреливает словами, как это делал самый великий предатель на земле, человек с печатью Америки на лбу. Вылезет он из машины и сразу начинает говорить. И говорит, говорит, а чего говорит — непонятно. Есть, оказывается, в русском языке слова, которые, если их поставить в ряд, лишаются всякого содержания. Так что картавить–то вроде бы и ничего, но вот если ты чмокаешь, да ещё как–то присвистываешь — так это уж никуда не годится. Впрочем, я не знаю, как в Сербии, а у нас в России на думскую трибуну и такие лезут, но предусмотрительный спикер их не пускает. Не хочет он, чтобы ораторы такие думу позорили. Ну, и что такому депутату прикажешь делать? Надо же своим избирателям как–то показать, что и он существует, и он чего–то представляет. У нас один такой депутат, чтобы как–то о себе заявить, кабинет свой взорвал, — дескать, смотрите, какая я важная персона! Охрану мне давайте. Есть у нас депутаты и почище, — их глупость и антирусскую ярость ни пером описать, ни в сказке рассказать, но для создания их портретов талант литературный в русском народе ещё не созрел. Такой талант придёт позже, лет этак через двести.
Однако события в сербской думе на этот раз развивались быстрее, чем мы ожидали. Драгана сидела в уголке журналистской ложи и с детской радостью наблюдала за тем, как самый выдающийся политик Европы, ярый антикоммунист и антиславянист превращался в субъекта, которому она ещё не придумала названия. Она знала, что давно–давно, когда Костенецкий ещё только начинал свою политическую деятельность, его называли сербским националистом и противником демократов. Он всюду кричал: «Сербия для сербов»! «Тех, кто развалил Югославию, на дыбу!» Но потом, когда его избрали в скупщину, он на разных круглых столах показывал на коммунистов и орал: «Это вы, вы развалили Югославию. Вас, проклятых коммуняк, судить надо!»
Сейчас, после операции на носу, едва только началось заседание думы, он подхватился со своего места и, не дождавшись, пока ему спикер предоставит слово, полетел к трибуне. И пока он бежал к ней, придерживал платок у носа, но как только взлетел на трибуну, платок сунул в карман и все увидели, как выглядит Костенецкий со своим новым носом. А нос у него действительно был не его, а какой–то чужой и не обозначавший никакую национальность. Ну, во–первых, из красивого, прямого и с горбинкой он превратился в нечто неопределённое, похожее на картошку. И как–то нелепо и уродливо висел над толстыми губами, и не просто висел, а будто бы хотел их обогнуть и соскользнуть вниз. Была минута, когда зал присмирел, и даже замер при виде нового Вульфа, но потом послышались смешки — вначале робкие, а затем всё громче и громче, пока не перешли в общий хохот. Но не из тех был Костенецкий, чтобы кто–то и как–то его мог сбить с толку. Он истерически заорал:
— Коммунисты проклятые! Что вы смеётесь? Развалили Югославию, погрузили народ в бедность, наслали болезни, а теперь смеётесь? Скоро я стану президентом, и вы заплачете! Буду вешать вас на каждом столбе! Я отворю ворота и напущу албанцев. Они вам покажут! Я грязной метлой смахну славян с карты Европы! Тут будут турки, албанцы и негры!..
Когда Костенецкий прокричал и эти слова, Драгана приставила к уху свой мобильник и пустила в Костенецкого три порции. Он вздрогнул. Посмотрел на люстру — не свалилось ли что оттуда?.. Потом ещё оглянулся — вправо, влево, и сник, стал меньше ростом, и нос его ещё больше обмяк, будто по нему ещё кто–то и чем–то ударил. Потом Вульф повернулся к спикеру, сказал:
— А ты проклятый бабник и лжец! — чего смотришь на меня? Разве не ты завалил наш проект о запрете приёма цветных металлов? А кто подсунул нам идею о половом воспитании детей? Кто настаивал на том, чтобы узаконить проституцию? А?..
Он повернулся к залу:
— А вы?.. — обвёл он взором ряды притихших депутатов. — Я вам говорю! Вам, вам, козлы вонючие! Какой вы тут проектик хотите протащить о лишении всех льгот для партизан?
И опять к спикеру:
— Ну, ну — вынимай из–под стола свой гнусный проектик!..
Спикер поднялся и объявил перерыв на два часа.
Потом Драгана видела, как волокли по коридору Костенецкого и совали его в карету скорой помощи. И как он в маленькое окошечко кричал:
— Это кто — я‑то слетел с копыт? Я вам покажу, недоумки проклятые! Разоблачу каждого из вас, кто и какой вы национальности. Вы у меня попляшете!
Скорая помощь увезла Костенецкого в лечебницу. А Драгана думала: «Интересно, признают его врачи больным или скоро отпустят? Вот бы отпустили, и он бы снова появился в думе. Вот цирк! Вот представление! Что завтра напишут газеты?..»
