— Школьник! Мальчишка! Все это детский лепет! Что значит «единолично»? Почему вы присвоили себе право определять критерии необходимости? Вы что, серьезно полагаете, что существует какой-то высший разум? Но если так, то ответьте мне, раби, где он был, этот высший разум, в семнадцатом году? А в сорок первом? А, скажем, в пятидесятом или шестьдесят пятом? Так я вам скажу где! Во всеобщем благодушии и слабости! И эта слабость, это благодушие были оплачены кровью сотен тысяч прекрасных молодых людей! — Внезапно Грин понизил голос. — Жизнью миллионов невинных детей, их матерей и отцов, загнанных обнаженными в цементные стены смерти. И не надо мне говорить ни о каком высшем разуме: так может думать только сумасшедший!
Подождав, пока Арон Грин немного успокоится, Тривейн сказал:
— Согласен с вами, мистер Грин, свидетельствую с полным уважением, но хотел бы заметить, что вы говорите о другом времени. Сейчас перед нами совсем иные проблемы, иная система ценностей...
— Чепуха! Доводы трусов!
— Атомный век оставил не так уж много места для героев...
— Снова чепуха! — откровенно рассмеялся Грин.
«Патриарх забавляется со своим непросвещенным учеником», — подумал Тривейн, глядя на смеющегося Грина, который сидел, расставив локти в стороны и сцепив руки.
— Скажите мне, мистер председатель подкомитета, в чем заключается мое преступление? Вы так мне толком и не объяснили!
— Вы знаете это не хуже меня: вы используете деньги не по назначению!
— Не по назначению или незаконно? — перебил Тривейна Грин, разъединяя руки и продолжая держать их перед собою ладонями вверх.
Прежде чем ответить, Тривейн сделал паузу, и, когда он заговорил, в его голосе явно звучало то отвращение, которое он испытывал к подобным трюкам.
— Такими вопросами, — произнес он, — занимается суд... Мы же только выясняем то, что в наших силах, и даем рекомендации... Как я подозреваю, «Дженис индастриз» занимается весьма нечистоплотной работой с целью получения выгодных контрактов или для того, чтобы контракты не достались другим... Они работают и среди рабочих, и среди высококлассных специалистов, и в конгрессе!
— Вы подозреваете? И только на основании подозрений строите обвинения? Я вас правильно понял?
— Я видел достаточно. И могу судить...
— А что вы видели, позвольте вас спросить? Людей, ставших богатыми без веских на то оснований? Неудачные начинания, оплаченные «Дженис индастриз»? И в этом вы узрели моральное разложение? Кому, ответьте мне, принесло вред то, что вы увидели? Кто стал таким уж коррумпированным?
Эндрю смотрел на спокойного, довольного собой Грина. Гениально... Так вот что скрывается за взятками корпорации, за теми огромными суммами, которые тратил Грин! Не тратится ни доллара на то, что не может быть оправдано с точки зрения законности или все той же логики, не говоря уж об эмоциональном восприятии. Именно затем в Южной Калифорнии сидит этот маленький барон Эрнест Маноло. И в самом деле, что может быть логичнее: постоянно растущая корпорация нуждается в поручителях и юридических гарантиях в некоторых районах страны! А, скажем, тот же блестящий ученый Ральф Джемисон? Разве ему следовало бы прекратить работать, вносить свой вклад в дело только потому, что возникли какие-то проблемы — истинные или мнимые? А Митчелл Армбрастер, может быть, самый несчастный из всех? Кто посмел бы оспорить пользу, приносимую его онкологической клиникой? Или отрядами «Скорой помощи», работающими в калифорнийских гетто? Кто смог бы назвать все это коррупцией?
Только человек с воображением инквизитора... «Мы не хотим иметь дело с инквизитором...» — сказал Большой Билли Хилл.
Кроме того, был еще и Джошуа Студебейкер со своим запоздалым прозрением, который всячески старался теперь его закрепить. Правда, это уже иная территория, хотя, по словам Сэма Викарсона, между Студебейкером и Грином было много общего: во многих отношениях оба были выдающимися и очень сложными людьми, могущественными, но ранимыми.
— Итак, — откинувшись на спинку кресла, проговорил Грин, — насколько я понимаю, вы затрудняетесь дать определение той значительной разнице в суммах, которую вам удалось установить? А что, если попробовать сделать это сейчас, мистер председатель подкомитета? Докажите мне на примерах свою правоту!
— Вы просто невероятны!
— Что? — Резкий вопрос Эндрю сбил Грина с толку. — Что вы имеете в виду?
— У вас, должно быть, тома этих дел. И в каждом — целая история, все расходы сбалансированы. Если я что-то выдерну «для примера», у вас готово объяснение!..
Грин понял. Он улыбнулся и снова сел в кресло.
— Когда-то я получил хороший урок от Шолома Алейхема. Я не покупаю козла, не убедившись в том, что он не душной... Выбирайте, мистер председатель подкомитета! Дайте мне пример этого вырождения, и я тут же позвоню куда следует. Через несколько минут вы будете знать правду.
— Вашу правду.
— Вспомните о дереве, мистер Тривейн. О дереве, которое мы описывали. Чье оно: мое или ваше?
Эндрю вдруг представил себе некий стальной подвал с тысячами тщательно аннотированных ящичков — своеобразный центр коррупции. Это он так считает — коррупция! — но не Арон Грин. Он подумал и о том, что если начать распутывать этот огромный клубок, то работа займет годы, не считая того, что каждый отдельный случай, с которым ему придется столкнуться, — трудно разрешимая загадка.
— Почему, мистер Грин? Зачем все это? — мягко спросил Тривейн.
— То, о чем мы говорим, не для протокола, не так ли?
— Не могу вам этого обещать. Но хочу заметить, что не собираюсь посвятить остаток своей жизни подкомитету. А если я начну вносить в наши досье материалы, касающиеся вас, то мне придется, по-видимому, стать на многие годы придатком Вашингтона. Не собираюсь этого делать и думаю, вам это известно...
— Пошли со мной.
Неожиданно Грин поднялся с кресла — устало, с трудом — и двинулся к стеклянной двери, ведущей к лужайке за домом.
Рядом с дверью была прикреплена к стене вешалка, на одном из ее крючков висело шерстяное кашне. Сняв его, Грин замотал себе шею.
— Я уже совсем старик, — улыбнулся он, — нуждаюсь в тепле... А вы молодой. Холодный воздух вас взбодрит. Слякоть под ногами не причинит вам вреда, если на вас туфли из хорошей кожи. А когда я был мальчишкой, мне приходилось бегать по зимним улицам Штутгарта в башмаках из заменителя, мои ноги постоянно мерзли...
С этими словами Грин открыл дверь и вывел Тривейна на заснеженный газон. Они направились в дальний конец лужайки, где стоял мраморный столик.
«Летом пьет чай», — подумал Тривейн.
Рядом со столом рос великолепный японский клен, у которого они свернули на узкую дорожку, уводящую куда-то вглубь между кленами с одной стороны и вечнозелеными растениями с другой.
В конце этого своеобразного коридора, возвышаясь примерно на фут над землей, сияла звезда Давида, сработанная из бронзы. Ее размеры не превышали двадцати — двадцати пяти дюймов, и по обе стороны от звезды горел вечный огонь. Казалось, перед ними алтарь, охраняемый двумя мощными полосками пламени. Красиво... И очень грустно.
— Здесь вы не увидите слез, — произнес Грин, — и не услышите печальных речей, мистер Тривейн... Я сделал все это почти пятьдесят лет назад в память о моей жене, моей первой жене, мистер Тривейн, и моего первого ребенка, совсем еще маленькой девочки... В последний раз мы видели друг друга из-за колючей проволоки, за которую невозможно схватиться, не оставив на ней кожу своих рук...
Грин замолчал и взглянул на Тривейна. Он был совершенно спокоен: если воспоминания и причиняли ему боль, то она таилась глубоко в его душе. Но его выдал голос, в котором Тривейн ясно слышал отголоски пережитого ужаса.
— Никогда... Чтобы никогда больше, мистер Тривейн...
Глава 33
Пол Боннер поправил распорку, чтобы железный воротник не так его раздражал, — за время полета из Уэстчестерского аэропорта он изрядно натер себе шею. В Пентагоне сообщил знакомым офицерам о пропущенном лыжном сезоне в Айдахо и намерении наверстать упущенное.
Это было не совсем то, что он собирался рассказать бригадному генералу Лестеру Куперу. Ему он скажет правду. И потребует ответа.
Выйдя на пятом этаже из лифта, Боннер повернул налево и направился к знакомой двери в конце коридора.
Купер уставился на его перевязанную руку и шею и постарался сдержаться. Насилие... Физическое насилие... Он всегда считал его крайней мерой. А они желали. Эти младотурки привыкли к насилию, склонны к нему, на него нарываются... «Что, Господи Иисусе, он натворил? Во что он влез?»
— Что случилось? — спросил генерал холодно. — Что-то серьезное?
— Все в порядке... Но в связи с тем, что случилось, сэр, мне нужна ваша помощь...
— Вы недисциплинированны, майор.
— Извините, шея болит...
— Я ведь даже не знаю, где вы были. И чем я, собственно, могу вам помочь?
