Кеневич, не скорый к проявлению чувств. Было видно, как он радовался известиям о ее скором приезде и сразу же приглашал к себе домой. По сей день она остается одним из самых близких нам людей в Москве.
Борис Стахеев, полонист, сотрудник Института славяноведения АН СССР
После нескольких лет знакомства с выдающимся филологом-полонистом Борисом Стахеевым в 1959 году она вышла за него замуж, а в 1962 году родила дочь Наташу. У них в гостях за многие годы побывали почти все польские историки и литературоведы, которые приезжали в Москву на короткий или длительный срок. Список их гостей был чрезвычайно длинным, начиная с Александра Гейштора и Стефана Кеневича; бывали у них и Рышард Пшибыльский, и Богдан Гальстер, и многие, многие другие, заканчивая нами. Мы провели у них не один вечер за столом, богато уставленном кулебяками и другими яствами (не говоря уже об алкоголе), с пением под гитару. Это был не просто гостеприимный дом, здесь всей душой любили Польшу и поляков; при этом в нем сохранялся дух давней России, им веяло от стоявших фотографий, висевших картин, мебели, безделушек, каких-то сувениров, сохранившихся от предков. И эта необычайная улыбка Ольги, очаровывающая, излучавшая что-то бесконечно радостное, какие-то добрые флюиды. Совершенно забывалось, что хозяин был комсомольским и партийным деятелем; главным было, что он превосходно разбирался в поэзии и был отличным переводчиком, о чем нам рассказал его друг Стефан Тройгут.
А когда было введено военное положение, первые посылки пришли именно от друзей-москалей[120]. Ольга звонила всякий раз, когда только можно было установить связь, и с тревогой спрашивала, что нам нужно. Спустя месяцы, когда уже нас начали навещать в Залесе, мы убеждали гостей, что только когда вместо газона перед домом они увидят небольшое картофельное поле, тогда это будет означать, что все действительно плохо. Правда, никто из нас не думал, что крах «социалистического лагеря» произойдет на наших глазах – мы неоднократно говорили, что каждая империя должна однажды рухнуть, но мы этого не дождемся… Но я снова забегаю вперед.
Между тем, мы верили в перемены, которые несет оттепель. Явным доказательством того, что они идут, был тот факт, что в московском и петербургском архивах я смогла посмотреть все, что я заказала на основании изученных описей. В первый день, когда я только подала заявку на доступ, я познакомилась с Борисом Кубаловым, специалистом, занимавшимся судьбой сибирских ссыльных, чье имя было мне знакомо из литературы по этому вопросу; как выяснилось позже, сам Кубалов также провел не один год на лесоповале на Крайнем Севере. На вопрос, к каким материалам обратиться, он ответил, что с удовольствием даст мне совет, но только после того, как я получу разрешение на работу в архиве. Потом я много раз беседовала с ним и получила набранную на машинке интересную статью о сотрудничестве сосланных петрашевцев с издаваемыми в Сибири газетами.
Я работала с большим энтузиазмом, делала много заметок, которые нужно было оставить для проверки в архиве (на всякий случай, самые важные, я забирала с собой). Однако самым большим потрясением для меня стало чтение написанных каллиграфическим почерком доносов студента-провокатора Антонелли о том, как он подружился с поэтом Алексеем Плещевым, как тот начинает доверять ему, как через какое-то время приводит его к Петрашевскому, который сначала пытался не допускать его к некоторым беседам, но потом поверил ему и так далее. В Ленинграде я познакомилась с полонистами Абрамом (Юрой) Шустером и симпатичным, но столь же запуганным Семеном Ланду, а также известной мне по публикациям Верой Лейкиной-Свирской, о чем я еще напишу.
Со временем наши поездки в СССР стали более частыми. Мы пользовались как научными стажировками, так и частными приглашениями. Мы провели в России не один отпуск. Люди и культура очаровывали нас все больше и больше, чем глубже мы погружались в их жизнь, живя у них, а не в гостиницах. Переломным оказался 1960 год.
* * *
В этот год я получил полугодовую стипендию в Москву от Министерства образования. Я бывал там несколько раз, но недолго – по месяцу, или в течение нескольких недель. А тут на целых полгода. Это было мотивировано заканчиваемой диссертацией о молодом Чехове, но, как оказалось, мое пребывание вышло далеко за рамки этой идеи и в результате принесло неожиданные плоды.
Уехать на короткое время, и тем более на длительный период, мы могли лишь благодаря моим родителям, которые либо брали нашего сына в Белосток, либо приезжали к нам. На задах улицы Новы Свят, где мы жили, велось строительство «Дома хлопа»[121], там висел огромный транспарант: «Мы работаем по методу Корабейникова»[122]. На телегах вывозили мусор, а возницы подгоняли лошадей со словами: «Но-о-о, курва, но-о-о!!!». Однажды мы застали нашего дошкольника верхом на привезенной из Ленинграда сказочной лошадке-качалке, кричащего так же: «Но-о-о, кульва, но-о-о!!». Дедушка с бабушкой объяснили ему, что так погонять лошадок не следует…
Я приехал в Москву примерно в декабре. Я уже установил какие-то контакты с людьми, занимавшимися творчеством Чехова, и вспомнил об обещании, данном мне академиком Виноградовым. Я позвонил и в назначенный день оказался у него в кабинете. Расспросив меня о моих текущих интересах, и услышав имя Чехова, он просиял и посоветовал мне встретиться с его аспирантом Александром Чудаковым, который писал работу о «поэтике» того же автора. Я нашел его после долгих скитаний по коридорам Московского университета. Я чуть было не вскрикнул при виде его: тощий верзила, углубленный в свои дела с безумным взглядом – один в один изобретатель Чудаков, герой «Бани» Маяковского! И при этом еще и однофамилец! (Через несколько лет книга Александра Павловича о прозе Чехова будет переведена на английский язык).
Я бывал с женой в его квартире, заставленной, как и у всех книжных червей, книгами разной толщины и большим количеством бумаг. Мариетта, его жена и будущий известный автор работ о Булгакове, а также еще тогда маленькая Маша, уже писавшая какие-то рассказы, и огромный кот создавали уникальную атмосферу. Позднее мы осознали, что их дом уже тогда дышал духом Мастера и Маргариты, хотя я не уверен, что они уже в то время прочитали этот роман. У нас было много общего, так что мы все время что-то обсуждали. Потом, когда они стали очень известными в своей стране и за ее пределами, наши отношения ослабли. Они не могли отбиться от иностранных гостей, восхищавшихся Булгаковым, что вызывало у нас чувство
