бы виверна могла ненавидеть себя же, а нимфа вообще была способна на эту эмоцию.
Ингина настойчиво толкнула его в грудь, отстраняя, но только для того, чтобы опуститься на землю, поспешно обнажиться и призывно протянуть к нему руки. Крорр почти упал на нее, настолько торопливо подался вперед, любому его терпению пришел предел. Открытая для него, зовущая, готовая принять целиком вот такого, разбитого на части, ни черта не управляющего своими инстинктами, девушка сводила его с ума и в то же время будто возвращала целостность. Ему так невыносимо нужно в нее. Пусть он будет брать ее физически, но она должна принять его вот такого разломанного в свое владение. Без нее он рехнется, ни за что не переживет эту безумную разруху, ставшую его жизнью, не построит ничего на этих развалинах, потому что сейчас не понимает даже, зачем это делать… для кого?
— Инги, ты нужна мне, — пробормотал Бронзовый, вторгаясь в нее.
— Я у тебя есть, успокойся! — Она обвила его в ответ руками и ногами, впуская в свое такое изящное под ним неуклюже-суматошным тело до предела, и да, Крорр вдруг успокоился.
Все так же пылая, но теперь от чистого, без всяких примесей желания, он обрел ощущение неописуемого умиротворения внутри, и оно обернулось мощнейшим наслаждением, выплеснулось наружу чем-то так похожим на счастье, как только Ингина задрожала в его руках, всхлипывая от своего удовольствия, а он последовал за ней.
Лежать вот так, без слов и движения, чувствуя ее под собой, все еще в ней, слушая общее дыхание и сердцебиение… Как с ним приключилось это так стремительно? Так всепроникающе? Откуда это понимание правильности, окончательности, знания, что если вот так, с ней, такой странной и беспокойной внутри, то все будет хорошо.
— Ты нужна мне, — хрипло повторил Крорр, — совсем-совсем нужна, Инги. Вся.
— И я у тебя есть, — подтвердила она, давая понять мягким поцелуем, что прекрасно осознает, о чем он. — Вся и для всего.
* * *
Я потащил мою Войт в озеро. Прямо как была, в одежде, но дошло это до меня только когда холодная вода чуть привела в ум, а чертова мокрая ткать стала неимоверно мешать мгновенно добраться до ее кожи.
— Да что же за привычка такая дурацкая у людей — тряпки на себя пялить, — прорычал, стаскивая с ее бедер упрямые штаны, буквально пожирая поцелуями ее шею и плечи.
— Могу ходить голой, но чур исключительно в теплом климате, — фыркнула Летти, стиснув совсем не нежно мою ягодицу, пока терлась грудью, заводя опять до прежнего предела и одновременно мешая ее раздевать. — Но ответной либеральности не жди. Сможешь трясти МОИМ достоянием на открытом воздухе только при условии, что мы будем в чисто мужском коллективе.
И она переместила ладонь, сжав мои яйца, отчего я взвыл и чуть не излился прямо так, от одного только ее проявления собственничества. И тут же взбеленился от картинки ее, шастающей голышом перед кучей озабоченных самцов. Потому что чисто мужской коллектив и равняется толпе сексуально голодных парней, что в своих мозгах могут ее… А сколько их пялилось и мысленно трахало ее в ликторском душе… А сколько дрочило потом втихаря в туалете… И этот дракон со своим обнюхиванием и претензиями… Моего ящера едва наизнанку не вывернуло тогда. Немыслимо, невообразимо, недопустимо просто хранить неподвижность и глядеть, как другой, чужой, соперник, гад смеет так близко к ней… Запах ее пить. Лишь только понимание на краешке сознания, что дракон так же сейчас давится и задыхается от своих инстинктов, как и я, удержало от атаки. Но хороший-хороший похотливый виверн нуждается теперь в компенсации. До-о-олгой, сладкой, потной, хлюпающей от влаги. Бесстыдных шлепков кожи и обоюдных стонов.
Красная пелена удушающего гнева, густо замешанного на жажде утвердиться в своих правах, опять заволокла взгляд. Ну все, прощай тормоза. Проклятые штаны наконец испарились с длинных ног моей женщины или смылись — не насрать ли мне.
Рванул обратно на берег, ведомый распоследней разумной мыслью, не испепеленной в гудящей башке. Не могу навредить моей Стрекозе. Как бы ни колбасило от похоти, не могу, только не это. Плюхнулся на спину, сажая ее сверху.
— Детка-детка-детка, скажи мне, что уже можно, — взмолился, толкаясь под ней так сильно, что ее колени отрывались от земли.
Как же хочу ее… люто, до трясучки и свернутых в железный узел кишок, до жгучего пламени в паху, до окаменения в легких, потому что мне на хер воздух не упирался, не пригоден, блин, для дыхания, мне ею дышать охота. Дышать, поглощать, напасаться до умопомрачения, как наркоман дурью. И чтобы никогда не трезветь, не слезать с дозы, чтобы вечно под кайфом, под моей Войт, я в ней, а она во мне: по венам, по мышцам, по костям — везде, в каждой клетке.
— А когда было нельзя? — улыбнулась она мне дразнящей, нарочито ленивой кошкой на охоте и выгнулась, вдавливая себя в мой стояк сильнее, и тут же ее глаза подернулись дымкой вожделения.
— Впусти! — потребовал сквозь зубы, потому что аж челюсти свело. — Ну же! Впусти, или сдохну.
— Ты живучий у меня, — пробормотала Летти, обхватывая мой ствол у основания и покачивая его, будто проверяя на вес или степень жесткости. Да я уже могу им стены долбить насквозь, зараза ты моя обожаемая.
— Детка, умоляю, ты же мне душу тисками давишь, — прошипел, совсем дурея от того, как пристально она смотрела на мой член. Сдавливала и отпускала основание, поглаживала вверх-вниз, заставляя меня ерзать, словно под задницей угли, и смотрела, смотрела.
— А мне кажется, я кое-что другое у тебя давлю, — ухмыльнулась она бесстыдно, резко съехала по моим ногам и прижалась губами к налитой до предела для нее одной вершине.
Я протек моментально, внизу все свело тягучей жарой, поясницу выгнуло, а перед глазами так полыхнуло, что я зажмурился, боясь, что они взорвутся к хренам.
— Детка, это сейчас… — Слишком?
Ну да, рот любимой у твоего члена — черта с два вы услышите от мужика, что это слишком. Не от меня уж точно. Не тогда, когда уже знаю, что она способна им делать. Как может сыграть на мне, заставив петь до полной потери голоса. Просто нужно мне сейчас другое.
Летти прищурилась, еще раз потерлась щекой между моих ног, и просто рехнуться можно, как же она офигительно смотрелась в таком положении. Я согласен не есть, не спать, никогда больше ничего не знать, не видеть кругом, только бы на нее вот такую, дарующую мне ласку
