— Переводчик, — бросил его отец, Суффолк.
Тем вечером Тео выдавил признание из порядком запуганного Томаса Шелтона. Переводил не он, хотя льстивый пролог, посвящающий книгу Теофилу Говарду, принадлежал его перу. Основную работу проделал брат Томаса Уильям, но под собственным именем он печатать ее не мог, поскольку был иезуитом и жил в Испании, о чем двоюродный дед Тео отлично
знал.
— Как он туда попал? — вскинулся Тео.
— Лорд Нортгемптон отправил, — запинаясь, пролепетал Шелтон.
Как всегда, старик оказался прав. Мистер Шекспир с головой ушел в Сервантеса.
Чуть позднее Нортгемптон прослышал наконец о запретном увлечении внучатой племянницы Робертом Карром. «Это не увлечение! — кричала Франсес, плача и заламывая руки. — Мы любим друг друга!» Впрочем, ее слова не разжалобили ни Нортгемптона, ни Суффолка. Королевский фаворит в сравнении с королевским сыном проигрывал во всем: ни престижа, ни надежности. С другой стороны, и фаворита нельзя было сбрасывать со счетов как источник власти и благосостояния. Король любил устраивать браки своих любимцев. К женам он не ревновал и бывал склонен к щедрым жестам. Однако королевская приязнь не вечна — она длится, лишь пока он сидит на троне. Стоит принцу сменить его, как всякая связь с Карром может стать губительной.
Франсес перевела взгляд с отца на его дядю и, пошатываясь, вышла из комнаты.
Пришел октябрь, пора яблок и листопада, а принц Генри неожиданно слег с лихорадкой. Две недели спустя, в начале ноября, он скончался. Когда слухи о том, что принц был отравлен, наводнили остывшую землю, Нортгемптон вызвал Франсес к себе и смерил мрачным взглядом. Она, не дрогнув, его встретила.
Отныне их путь был ясен. Принц умер, и Говарды сделали ставку на Карра, еще больше настаивая на расторжении первого брака Франсес.
Когда же в декабре на стол графа Суффолка легла новая пьеса Шекспира под названием «Карденио», они поняли, какую заварили кашу.
С названием вышел каламбур, но не из тех, которые дозволено выносить на публику. В пьесе, созданной, чтобы очернить принца, «Карденио» было слишком созвучно «Карру». Что еще хуже, Карденио был романтическим героем, спасавшим героиню из сетей злодея-принца. Он должен был олицетворять ее мужа, Эссекса, но теперь этого никто не заметит. Кое-где уже пробегал слушок, что Франсес изменяла принцу с королевским фаворитом, а после пьесы об этом заговорит вся страна. Даже замена имени теперь никого не спасет: «Дон Кихота» читали повсюду, и сюжет узнается под любым соусом, как бы ни звали героев.
Мистеру Шекспиру было велено отозвать пьесу.
Вышло так, что он не успел дать ответа, а кто-то уже нашептал королю в уши о готовящемся представлении по новой книге этого испанца, Сервантеса. Король приказал закончить пьесу ко дню свадьбы его дочери, чтобы включить премьеру в перечень торжеств. Даже Суффолк не посмел пренебречь волей короля, и в январе «Карденио» был сыгран при дворе. Граф, чуть не дымясь от злости, позаботился о том, чтобы злосчастный спектакль больше не играли. Однако забвение было недолгим: в июне того же года «Слуги короля» объявили, что пьесу покажут еще раз, на широкой публике, в театре «Глобус». Мистеру Шекспиру было повторно велено остановить постановку.
По неуточненным причинам мистер Шекспир отказал.
Чудным июньским полднем темноволосая женщина, держа за руку пятилетнюю дочь — смуглую, как цыганочка, — поднималась на средний ярус театра.
— Чья? — еще недавно допытывался Уилл. — Чья она?
— Ее зовут Розалинда, — ответила мать. — Коротко — Роз.
— «Издержки духа и стыда растрата», — простонал он. От этих слов ее до сих пор бросало в ярость.
Девчушка завороженно разглядывала зрительские ряды, посасывая апельсин. Она еще никогда не бывала в театре.
— А мы его увидим? Мистера Шекспира?
— Потом, — в сотый раз ответила ее мать.
Она и сама не была здесь почти вечность — успела забыть запахи разгоряченных тел и помады, сластей и пирожков в руках маленьких разносчиков — не намного старше ее дочери. И цвета: серо-голубые куртки подмастерьев — и тут же радугу господских шелков и мишурную роскошь шлюх.
Шекспир, как всегда, на своем любимом месте — среди актеров в уборной позади сцены. Разглядывает зрителей. Смотрит на нее.
Протрубили фанфары, и представление началось, перенося публику в Испанию. Ближе к концу первого действия в руку женщине сунули записку. Убедившись, что ее сторону никто не смотрит, она опустила глаза. «Я — склеп, могила для своей же чести, — писал кто-то, — поместье мрачное, где смерть одна гнездится». Слова были ей незнакомы.
Несколько мгновений спустя на сцене показался мальчик-актер, из тех, которым так удавались женские роли. Его героиня, молодая женщина, выступила из-за кулис — простоволосая, в разорванном платье — и, рыдая, прокричала эти строки в зал. Ее только что обесчестили.
Тут женщина почувствовала на себе тяжесть чужого взгляда. Она посмотрела туда, где обыкновенно сидел Шекспир, но нет — ощущение исходило откуда-то сбоку. Доверившись себе, она перевела взгляд направо, к господским ложам. Однако и там все лица были обращены к сцене. Хотя… кто-то откинулся на скамье: пожилой джентльмен с холеной бородкой. Лорд Нортгемптон. Он встретился с ней глазами и, зловеще усмехнувшись, кивнул. Потом его взгляд скользнул к девочке.
«Око за око» — таков был закон, по которому он жил. Священник за священника. Дочь за дочь.
— Вставай, мы уходим. — Она стиснула руку девочки.
— Ну, мама… — заныла та.
— Я сказала: уходим.
Акт четвертый
39
В руках у меня была шкатулка викторианской эпохи — дерево узорчатой текстуры, инкрустация эбеном и перламутром. Я откинула крышку. Внутри лежала книжечка в кожаном переплете. Чей-то дневник.
Я протянула руку, но Атенаида накрыла ее своей.
— Сначала расскажи нам, чего мы еще не знаем. Мэттью уже ввел меня в курс дела — насколько мог. Теперь твоя очередь.
Я описала наши поездки в Вестминстерское аббатство, Уилтон-Хаус и Вальядолид. Только о броши с портретом язык не повернулся рассказать. Сама не знаю, почему я о ней утаила. По ходу рассказа Атенаида пристально смотрела на меня, явно чуя недомолвку; но как только я договорила, руку все-таки убрала.
Я вынула книжечку и развернула на первой странице. К листку форзаца был приклеен еще один: на нем среди серого фона проступал рисунок — копия рельефа, полученная притиранием. Изображал он все ту же химеру. Остальные страницы были исписаны изящным почерком, который я уже успела запомнить.
— Читай, — сказала Атенаида.
«Май 1881
Дорогая мама!
Едва ли тебе, пребывающей среди ангелов, захочется знать подробности той истории, которую я собираюсь запечатлеть.
Однако же, вступая на этот путь, неплохо, как мне кажется, записать то, что привело меня к нынешнему рубежу, переписать чернилами «книгу мозга моего», как сказал бы принц Датский. В глубине души я сознаю, что тружусь для себя, на собственную радость и печаль, но, верно же, было бы слишком нескромно начать этот дневник обращением "Дорогая Офелия"».
Я подняла глаза.
— Ее мемуары, — пояснила Атенаида.
— Так о чем они?
— По-моему, лучше узнать это от нее самой, — сказала Атенаида, отворачиваясь к залитому дождем стеклу.
Офелия очень рано лишилась матери. После этого, если верить дневнику, отец стал для нее всем — как и она для него, наряду с пациентками, которых он лечил. У него действительно была частная лечебница для душевнобольных женщин в городке Хенли-ин-Арден — об этом же говорил доктор Сандерсон.
«Наши гостьи — так папа называл своих подопечных — занимали одно крыло большого старого особняка, а мы — другое. Мне запрещалось открывать обитую сукном дверь, которая соединяла части дома, равно как и им, хотя их крики порой проникали сквозь эту перегородку, особенно по ночам, когда весь прочий мир погружался в тишину».
Должно быть, он понимал, что такая обстановка — не лучшая для воспитания ребенка, и потому, когда мог, возил ее в Стратфорд, поиграть с детьми приходского священника — преподобного Гренуилла.
— Отца Джема? — спросила я. — Джереми Гренуилл был сыном священника?
— С дочерьми ей было скучно, — ответил Мэттью, — а старший сын в их семье уже учился в Оксфорде. Джем был ее любимцем. Можешь пролистать до того момента, где ей исполнилось десять. Там есть глава о «Шекспировской даме».
— Так, значит, она действительно виделась с Делией?
«Горничная божилась, будто мисс Бэкон сгубило проклятие, повар считал ее русалкой или феей, что живут в полых холмах. Хотя, добавлял он, приехала она будто бы из Америки. Как бы то ни было, в одном слуги были согласны: Делия держалась с достоинством королевы».
