Вскоре стала нарастать раскалённая, бурлящая поверхность, и Алёша, увидев перед собою эту страшную смерть завопил, закрыл лицо руками и… был подхвачен Олиной лёгкой ручкой.
* * *
– Алёша, Алёшенька – возвращайся же! Скорее!..
– Что, уже?! – вскочил он, еще ничего не видя. – Я же просил не тревожить меня подольше! Оставьте меня, оставьте!
– Алеша. – Ольга схватила его за руку и приблизила к нему лицо. – Алеша, на нас напали…
– Что?! – теперь Алеша услышал с улицы какие–то крики, и подбежав к окну, увидел разбойников – они, сжимая в руках факелы и мечи, бежали к стенам.
Один из разбойников надрывался так громко, что его, наверное, слышали и осаждавшие:
– Быстрее на стены! Это Дубградский воевода пришел со своим войском! Готовьте кипящую смолу!..
Но всё же и кричало и бежало к стенам не так уж много: большая часть, напившись на пиру, уже почувствовало действие растворённого в вине снотворного – в это время их как раз усиленно поливали ледяной водой, но тщетно – из залы подымался такой храп, что был слышен и в комнате.
Вот, чуя беду, заметался из угла в угол Жар, он несколько раз толкнул Алешу, зовя за собой. Затем в комнату ворвались полные отчаянья и злобы крики со стен:
– Подмога нужна! Да где ж они?!!! Неужто спят ещё?!!! Да тут дружина в полном сборе!..
– Ну вот – всё тоже самое!.. Всё боль, боль, боль! – скривился, стеная Алёша. – И так мучительство сплошное, и здесь! Все рубят, все в безумие мечутся, а зачем?! Оленька, чего ради?..
– Я не…
– Оленька, пожалуйста, не говори, что не знаешь. Ведь в тебе мудрость – ты можешь рассудить, что их к этому мученичеству ведёт. Ведь так просто, так естественно жить в счастье…
– Да – ты правильно говоришь. Жить, как мы прежде жили – просто. Алёшенька, ведь мы же ничего–ничего не хотели тогда, помнишь. А люди – они же не понимают, что не могут чем–либо владеть, потому что итак уже владеют Всем. А они – завладевают одним, хотят большего, врагов наживают, борются, ещё большее хотят, ещё страшнее, напряженнее борение. Эти их желания – это как ветер в буре, а они – снежинки; они – несчастные, они, безликие, но такие прекрасные. где–то в глубинах своих несутся – играют в эти страшные игры. Им бы только понять, что надо просто остановиться, просто успокоиться, хорошие чувства испытать – и будет так хорошо… Но нет же, Алёшенька! – по щекам её катились слёзы, а в чёрных, огромных очах великая боль, великая скорбь и жалость, сострадание звёздами сияли. – …Но нет – они не смогут преодолеть ветра своих привязанностей, и они, люди–снежинки побегут–полетят к стенам, и там встретятся с иным вихрем, и… растают…
И тут со стороны стен, раскалённым, пылающим копьём ворвался, заполонил комнату мученический, из многих глоток вырвавшийся вопль. Это подошли к стенам первые ряды, приставили лестницы, стали взбираться, а на них из десятков котлов опрокинули кипящую смолу; и вот теперь, кому повезло – были уже мертвы, а кому нет – со слезшей кожей, с обваренным мясом, извивался под этими стенами, заходился в вопле, и не помнил уже ни воеводу, ни разбойников, ни жизнь свою; но была только боль, и этот тянущийся и тянущийся вопль…
– Оля, ведь должен быть какой–то выход…
– Если бы я знала…
– А знаю: выход есть. Между тем, что происходит здесь, и Там есть некая связь. Ведь там тоже заливали раскалёнными костями…
– Что?..
– Расскажу как–нибудь потом… Потом стали падать… – и в это время часть стены действительно была пробита тараном. – …Оля – ведь тот мир был ещё более закостенелым, нежели этот, но что–то разом, вместе с моим пришествием, изменился. Восстание это… От тех ям, из которых ничтожнейшие выбирались всё началось?
– А в это время в нескольких десятках метрах люди с тёмными от ненависти глазами, бешено рыча, исступлённо рубили друг друга; уже умирающих, израненных, ногами топтали, потому что не могли остановится – эти люди снежинки… Вот подул колдовской вихрь чувств, и в другом месте снова хлынула смола – под стенами валялись молодые парни с выжженными лицами – либо мёртвые, либо навсегда изуродованные – их вопль впивался в городок разбойников.
– Ах да! – Алёшин лик просиял.
Он понял, и в этот же миг – бешеной, ледяной злобой вцепился в сердце медальон; со страшной силой грудь сжал… Это был сильнейший из всех приступов – Алёша, схватившись за грудь, катался по полу и дико, истошно выл. Оля пыталась поцеловать его, приласкать, а он, выгибаясь, волком выл:
– Уйди!.. Уйди!.. Уйди!..
– Миленький ты, родненький…
Она ходила за ним, тихо касалась его лба – то раскалённого, то ледяного – и сама такую муку за него переживала, что едва не падала – но всё же держалась.
И наконец Алёша замер – осунувшийся, мертвенно–бледным, с лицом покрытым испариной. И он заскрежетал сквозь сжатые зубы:
– А всё равно я сильнее тебя! Всё равно – сердце бьётся, и есть любовь! Да – и сейчас Люблю…
Тут из ноздрей его обильно потекла кровь, он силился подняться – Оля ему помогала, а Алёшу бил сильный озноб. С трудом двигая губами, выдохнул:
– Оленька. Теперь я расскажу всё: давным–давно, даже и не знаю когда – века назад, Снежная колдунья творила тоже, что и сейчас – и впила в сердце одного человека такой же медальон, как и у меня. Человек отправился на север, а с ним – его отец. Этот отец был воистину мужественным, сильным духом человеком – он так любил своего сына, что он отдавал кусочки своего сердца на растерзание вьюгам (я правда не знаю – как). Он быстро старился, и в конце концов – обратился в немощного старца, у которого разрывалось сердце. Его сына постоянно подмывала злоба и всякие иные пороки, вожделенья – он едва сдерживался, чтобы не пасть окончательно. И тогда явилась сама Снежная колдунья в образе обольстительной телом девк… девушки… Ну вот – она разожгла в юноше вожделенье, и, когда они пришли в его комнату, то там оказался старик – отец юноши, который принял ради его невообразимые мученья; он искал лекарства от сердца – они были где–то поблизости. Но ведьма настояла – и юноша прогнал отца умирать – ради своего вожделенья прогнал! Тогда дико захохотала колдунья и приняла истинное своё обличье – прикоснулось к юноше и он в очередной раз пал в Мёртвым мир. Умер его отец – и юноша почувствовав тяжесть совершенного преступления – в отчаянья, не видя себе прощенья, не веря, что ему теперь кто–то сможет помочь, пал, и больше не поднимался. Он лежал среди ледяных камней и иссыхало его тело, но дух не умирал. Нет – дух был в созданном им же аду. Вновь и вновь проносилась кошмарная ночь; вновь и вновь терзался – видел снежную колдунью, предавал отца своего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
