– Бедненький… – прошептала Оля.
– Да – несчастнейший страдалец. Его тело осталось опустошённым без духа в этом мире, должно быть – в самую первую ночь. Страдалец – он на века остался там, в Мёртвом мире. А ведь там время идёт совсем иначе, нежели здесь; быть может – это для нас века прошли, а для него – целая вечность. От него прежнего остался скелет… Почему он не рассыпался в прах?.. Должно быть то причудливое подобие жизни, которое перетекало в нём, не давало ему так просто развалиться…
И тут Алёша вкратце пересказал устройство того мира, в котором метался, во время последних погружений.
– …Понимаешь? На этих костях и в этих костях суетятся не то что блохи – существа гораздо меньшие любых блох – и каждая из этих букашечек – всё же и живой человек. У них есть деление: ничтожнейшие, второй уровень, высокие, есть ещё какой–то высочайший, которого пока не видел, но если глядеть со стороны – все одинаково малы, и все такие похожие… И это частички его раздробленного сознания – сознания, которое совершает бесконечный круговорот перерождений – выплёскивается из ям, и всё выше, выше в безумии и назад, в ямы. Именно в ямах, Оленька, всё и началось. Ничтожнейшие налипли на меня, и карлику второго уровня пришлось содрать с меня кишащую ими рубашку, и бросить в одну из ям. А в рубашке, Оленька, был вышитый тобою платочек. Да–да, в потайном кармане, у самого сердца – тот самый платочек с озером родимым, да с берёзками, да с образом твоим белоствольным – твоей рукою тот самый – твоими ручками сшитый, твоим чувством нежнейшим, Оленька, наполненный. Вот и нашли они то, что искали – ведь между бессчётными ямами какая–то связь; и все разом почувствовали твой свет, и устремились, жаждя жить новой счастливейшей жизнью…
– Так значит…
– Видишь – одним платочком тобой вышитым один человек – целый мир был спасён. А чем же эти снежинки хуже того человека – вот я и думаю…
Алёша, руки которого ещё дышали сильным жаром и сильно тряслись, стал расстёгивать рубаху; не без труда ему это удалось – полез во внутренний, потайной карман, но там ничего не оказалось!.. Алёша, ещё не веря, порывисто рванул, и рубашка затрещала, распахнулась – тот Оля сжала губы, и только потому, что была девушкой очень сдержанной – не выпустила крик ужаса – а было от чего. После последнего приступа, вся левая половина Алёшиной груди распухла; и отливала тёмно–синим, почти чёрным светом; опухоль вытягивалась почти от самой шеи и до живота, от неё исходил такой холод, будто это был вековой ледник. Алёша случайно дотронулся до опухоли ладонью и ладонь прилипла, так же, как прилипает язык к какой–нибудь железке на тридцатиградусном морозе – немалых трудов и новых мучений стоило юноше отодрать ладонь. Потом прохрипел:
– Тогда, Оля, ты для всех них должна будешь вышить новый платочек… Сможешь ли?.
– Да… Я буду стараться… Только мне нужны нитки и иголка…
– Сейчас. Оля, подожди – я мигом…
Алёша бросился к двери, у которой уже истомился Жар; и вот дверь была распахнута – пёс с громовым лаем бросился по коридору, а Алёша вслед за ним – на бегу ещё раз выкрикнул:
– Оля, я сейчас!..
Но вот большая зала: здесь усиленно пытались привести спящих в чувство – беспрерывно лили на них вёдра ледяной воды, встряхивали; и кое–кто, у кого была посильнее воля, уже разбил снотворные чары, и теперь помогал будить оставшихся – среди таких пробудившихся был и Соловей, но когда Алёша вбежал в залу – предводитель уже стремился прочь, к стенам, где сложилось тяжелейшее положение, где требовалось его руководство. Алёша бросился за ним, и догнал уже на улице, где всё полнилось воплями ярости и боли.
– Соловей! Соловей! – на бегу кричал Алёша, но разбойник не останавливался. И только, когда юноша схватил его за рукав – резко обернулся – рука была занесена – в ней зловеще поблескивал клинов:
– А–а – это ты! Пошли скорее к стенам…
– Соловей, где я могу найти нитки и иголку?..
– Что?! – Соловей даже и не понял этого вопроса, а лицо его кривилось мучительной гримасой – он пытался стряхнуть останки сонного оцепененья, но они накатывались на него вновь и вновь – в чёрных глазах пылала дикая злоба – в общем – это был уже страшный, готовый на убийство человек. – Это Лука – предатель! Вино со снотворным было! Он значит в сговоре с воеводой?! С лютейшим врагом моим?! А я его ещё деньгами одаривал?! А деньги воеводе доставались?!..
Как раз в это время они обошли одну из крайних построек, и открылась стена, на которой бегали, суетились люди – вот мириадами пылающих, шипящих птиц ненависти взвились над стеною стрелы, вонзились в ближайшие постройки, в крыши их, огненными кольцами стали расходится.
Поблизости отчаянно звенела сталь – вопли ярости, ругательства, предсмертные хрипы: то пытались прорваться в пробитый тараном проем дружинники – и отчаянная сеча то отступала, то продвигалась на несколько шагов – топтали мёртвые тела… И вот Соловей с бешеной, звериной яростью захрипел, и, замахнувшись клинком, бросился в эту сечу.
– Про–о–очь!!! – бешеный рёв, и на Алёшу навалилась, повалила сжала его массивная туша.
Юноша бешено пытался высвободиться, выгибался, извивался, вот захрипел, и с силою необычайную (после недавнего то приступа!) – выгнулся – хотел вцепиться в шею, но вцепился только в шерстяной воротник, точно бешеный пёс стал этот воротник рвать. Сердцем завладел медальон – Алёша не помнил себя, он испытывал только леденящую ярость ко всем… Кто этот ненавистный? Как смел повалить его, Алёшу?! Убить, загрызть, растерзать этого гада!..
– Да ты что?! – массивный локоть упёрся Алёше в горло, и он уже не мог дышать – глухо захрипел, разжал хватку. – Я ж тебя от смерти спас, дубина ты!..
Разбойник отстранился от полузадушенного Алёши и тогда юноша увидел, что возле того места, где он до этого стоял, подрагивает, глубоко ушедшая в дубовую стену тяжёлая стрела – он содрогнулся, дрожащим голосом принялся было благодарить разбойника, но тот отмахнулся:
– А ты, бешеный такой – тебе здесь нечего отлёживаться, а ну… – он подхватил Алёшу и поставил его на ноги, затем поволок за собою, к бойне у ворот. – За нас подерёшься. Сейчас ведь каждый клинок на счету… Э–эх, это ж Митрий!..
С этими словами разбойник склонился над мёртвым своим товарищем и с немалым трудом вырвал из его судорожно сжатых рук клинок – всучил его Алёше и подтолкнул дальше – туда, где отчаянно рубились и таяли снежинки
– Я снежинка, я снежинка, я снежинка… – проговорил Алеша, углубляясь в ненавистную ему бойню; вот прошептал:
– Мне нужны нитки и иголка, чтобы Оля сшила платочек, чтобы спасти всех вас…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
