– Зачем вы все это написали? – спросила я. – Я имею в виду, с какой целью?
– Пока не знаю. Для журнала, если мне удастся найти журнал, который захочет это напечатать. – Он вздохнул. – Если нет, я всегда могу выложить это на сайте.
Я задумчиво положила бумаги на колени:
– Чувствуется, вы злитесь.
Он рассмеялся:
– Правда? Серьезно?
Я встала и подошла к стойке регистратуры:
– Я тоже злюсь, когда все это читаю.
Он стал кружиться на стуле, скрестил руки на животе и слегка откинулся назад:
– Хорошо. То, что вы это говорите, для меня большое облегчение. Ярость – это одно из чувств, которое я и хотел передать через эти тексты.
– Да, здесь есть и информация. И потом, многие вещи озадачивают… заставляют задуматься.
– Хорошо, – сказал он. – Значит, я потратил время не зря.
– Вы много времени потратили на то, чтобы это написать?
– Мммм… Тридцать лет.
Я рассмеялась…
– Можно мне к врачу?
Я повернулась к двери. Карма склонился над стойкой.
– Конечно, мадам, – сказал он.
Он поднял голову и вопросительно посмотрел на меня. Я едва заметно кивнула – да, конечно.
Я повернулась к пациентке.
– Поскольку нас тут двое, у вас даже есть выбор: хотите, чтобы вас приняла женщина или мужчина?
Она робко подошла к нам, слабо улыбнулась, вид у нее был грустный и усталый. Она сказала:
– Мне все равно. Главное, чтобы меня кто-нибудь выслушал. Сегодня воскресенье, и я боялась…
– Здесь по воскресеньям женщины имеют право на двух врачей, – сказала я.
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЭТИКА
Проводив пациентку, я вернулась в кабинет. Карма достал ноутбук и стал поспешно набирать какой-то текст.
– Вы записываете то, что она нам рассказала?
– Нет. Это слишком… Все истории, который я записываю, переделаны, изменены, перемешаны. Я не могу записать ее историю в неизменном виде, ведь пациентка может прочесть ее и узнать в ней себя. Я записываю воспоминание о пациентке, а поскольку это воспоминание, оно может быть и недостоверным.
– Недостоверным?
– Да. Воссозданным. Нередко наши воспоминания очень далеки от действительности. Ты разве этого не замечала на курсе психоаналитической нейропсихологии?
Разве такое существует?
Я почувствовала, что краснею:
– У меня не было курса психоаналитической нейропси…
– Я пошутил. Такого курса не существует. И потом, французским врачам не нужен курс о бессознательном: они уверены, что у них оно отсутствует… Но что касается воспоминаний, тут я говорю серьезно. Проделай такой опыт: вспомни фильм, который тебе очень нравится, но который ты смотрела очень давно, и выбери сцену, которую помнишь лучше всего. Опиши ее максимально точно, как будто видишь на экране: расположение персонажей, во что они одеты, под каким углом сняты, диалоги и т. д. Затем посмотри фильм. Ты удивишься, как много будет отличий.
Такого, Сэнсэй, со мной не случится. Моя память редко ошибается.
– Как вы объясняете эти отличия?
– Насколько я понимаю, лучше всего мы запоминаем то, что связано с эмоцией. Но поскольку воспоминание хранится с эмоцией… – он улыбнулся, – оно изменяется, «гибнет под эмоцией», чтобы «соединиться с ней и войти в память».
– Это напоминает, – сказала я, неудовлетворенная его фигурой речи, – элемент пазла, который пытаешься втиснуть в слишком узкое пространство и который, стоит его вынуть, принимает свою прежнюю форму…
Он наклонил голову, посмотрел на меня и продолжил печатать.
Я глубоко вздохнула и задала вопрос, который уже долго вертелся у меня на языке:
– Почему вы так злитесь на гинекологов?
– Мммм… Наконец мы дошли до вопроса стоимостью сто тысяч. Так уж и быть: текст, который я дал тебя прочесть, – эмбрион ответа.
– Но они не все такие!
– Конечно не все. Но на тех, кто делает свою работу хорошо, женщины никогда не жалуются. Проблема заключается в тех, кто делает ее плохо. Лично я считаю, что их слишком много. И нельзя молчать потому, что они не все такие. Нельзя замалчивать преступления одних, чтобы пожалеть других. Почему бы не изобличить полицейских, которые злоупотребляют властью, нечистоплотных юристов, коррумпированных политиков. Молчать – значит быть сообщником.
– Но профессиональная этика…
Он ударил ладонью по столу:
– Мне плевать на профессиональную этику! Мои этические обязательства в первую очередь касаются пациентов и лишь потом других врачей. И если мне придется сделать выбор, я предпочту ошибиться с пациенткой, нежели оказаться правым против нее!
Долю секунды он молчал, как вулкан перед извержением. Странно, но я не испугалась, я знала, что этот приступ гнева направлен не на меня, я видела, с каким трудом он сдерживается, я чувствовала , что лучшее, что можно сделать, – это держать руки скрещенными на скрещенных же коленях и смотреть на него спокойно и с некоторым удивлением. Вдруг я сказала, совсем без иронии:
– Мммм… Понимаю.
Он долго на меня смотрел, затем опустил плечи, покраснел и улыбнулся так, как будто его только что поймали с поличным, покачал головой и пробормотал:
– Прости. Я не хотел выходить из себя.
– Знаю…
– Видишь ли, – сказал он, протирая глаза, – с тех пор как я начал заниматься медициной, я руководствовался одной фразой, которая служила мне лейтмотивом и… – он посмотрел на потолок, как будто пытаясь найти там воспоминание, – почти девизом, мне и некоторым моим друзьям. Это была фраза Брехта, которую мы несколько видоизменили, чтобы она точно соответствовала нашим ощущениям: Тот, кто не ищет правды , – или трус, или идиот.
Меня вдруг стала колотить дрожь, я затряслась вся с головы до ног. Я продолжила:
– Но тот, кто молчит сознательно, – преступник.
Удивленный тем, что я завершила фразу, а также, наверное, почувствовав в моем голосе дрожь, он наклонился ко мне и положил ладонь мне на руку:
– Ты ее уже слышала?
Мне было трудно говорить, во рту вдруг резко пересохло.
– Эту фразу все время повторял мой отец.
– Твой отец. Как его зовут?
– Джон Этвуд. Вы его знаете?
– Нет. Ты сказала «повторял». Он умер?
– Нет. Насколько мне известно, он еще жив. Но я с ним больше не вижусь.
– С каких пор?
– Со дня рождения, когда мне исполнилось двадцать пять. Он собрал чемоданы и бросил меня, уехав в Канаду.
– Он тебя бросил? В двадцать пять лет не бросают!
– Когда человек внезапно исчезает, значит, он тебя бросил!
– Он уехал… ничего не объяснив?
Я с трудом сглотнула, мне становилось все хуже и хуже.
– Он позвонил через несколько дней, хотел объяснить, почему уехал, но я не стала его слушать.
Я бросила на него взгляд номер 12: если ты скажешь «Мммм…» или «Понимаю», я тебя убью, – но он положил руку на стол и покачал головой, как будто никак не мог понять:
– А сегодня? Ты не хотела бы выслушать его объяснения?
– Что бы это изменило?
– Не знаю. Единственный способ это узнать…
– Это спросить его самого, да, я знаю эту песню. Но мне это неинтересно. И я не хочу об этом говорить.
Я встала, подошла к шкафу, расстегнула халат, обернулась, увидела, что он раскрыл рот, и рявкнула:
– Что?!!
– Вижу, ты хочешь домой…
– Да, я жутко устала, и потом… Мне плохо. – Зачем я это сказала? – У меня болит живот, у меня ме…
Он покачал головой:
– Это твои дела.
Зажав в руке халат, я быстро подумала и спросила:
– А вы чем собираетесь заняться?
– Как и каждое воскресенье: после полудня пойду в маленькое отделение. – Он посмотрел на часы: – Мне пора, Аиша уйдет через пять минут.
– Я с вами, – сказала я, снова застегивая халат.
– Что? Ты уверена?
– Эй! Не надо обращаться со мной как с ребенком! Я все еще интерн в этом отделении, разве нет?
– Да, конечно.
– Хорошо. Итак, я знаю, что делать. Идите туда, ведь Аише нужно уходить. Я тут приберусь и присоединюсь к вам через пятнадцать минут.
– Как вам будет угодно… – сказал он, поклонившись. И, не глядя на меня, вышел из кабинета.
МЕТАМОРФОЗЫ
Я отправила его не только для того, чтобы прибраться, но и чтобы сменить прокладку: там, внизу, пришла большая вода, и чтобы окончательно не заляпать брюки…
Устроившись на сиденье унитаза, я вынула тампон, и в эту минуту, естественно , зазвонил мобильный. Матильда… Проклятие, ну и момент она выбрала, но что-то говорило мне, что нужно ответить.
– Подожди секунду.
Я засунула окровавленный тампон в пакетик, бросила его в мусорное ведро, поспешно стала вставлять новый – и, справившись с этим, села, чтобы с ней поговорить.
– Как дела, дорогая? (Все, мне крышка, она тоже перешла на «ты»). Вчера я за тобой заезжала, как мы договаривались, но тебя дома не было…
