16 Образ прогресса у Чухонцева позднее еще всплывет в “Фифиа”: “Вот и думай, мутант прогресса, / что же будет после всего, / после сныти, болота, леса… // После лирики, после эпоса…” Своей кодой поэт уводит за пределы всего сущего — за пределы явлений и слов, как бы отсылая за ответами в сферы еще более глубокие. Там идею прогресса обосновать не на чем.
17Чухонцев О.“Цель поэзии — поэзия…”. — “Новый мир”, 1999, № 8 <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/8/premii.html>.
18 Еще в 1964 году у Чухонцева на уровне мотивов были связаны вода и немота: “…оглянусь на пустырь мирозданья, / подымусь над своей же тщетой, / и — внезапно — займется дыханье, / и — язык обожжет немотой” (“В паводок”).
19Характеристика “отличить не могущие правой от левой руки” — прямая цитата из Библии (Иона, 4: 11).
20 Ср. в той же книге стихов: “Ты прими меня, море, в свою колыбель, / где и буй ни один не живал. // Вниз и вниз, мимо всех браконьерских сетей / и застав, я кончаюсь туда, / где осетр тяжелеет в себе сам-третей, / и как кровь солонеет вода”. Погружение есть одновременно и прощание с самой поверхностностью, и обретение смыслов, которое делает осетра тяжелее, обращает воду в кровь. В этом образе читается порыв к свободе — из сетей в открытое море. И, как заметила И. Роднянская, в то же время — это порыв уйти на нерест, к возможности плодоношения, связанного с “кровью”.
21Чухонцев О.“Цель поэзии — поэзия…”. — “Новый мир”, 1999, № 8, стр. 235.
22 Хотя речь идет о втором стихотворении в книге, нужно учитывать, что первое является своеобразным эпиграфом или вступлением.
23 Образ храма здесь, как вспоминает И. Роднянская, скорее всего, навеян образом храма Гроба Господня в Иерусалиме — Олег Чухонцев был там, и конкретные приметы сохранились и в тексте (“окруженный раскаленными песками”).
24 Ср. суждение Максима Амелина об Олеге Чухонцеве: “Он и прежде принадлежал к числу поэтов малопишущих (Тютчев, Мандельштам, Ходасевич), для которых молчание — естественное состояние, стихоговорение же — акт обдуманный и вынужденный, предпочитая сочинение отдельных, концентрированных и многослойных вещей бесконечному тиражированию однажды найденного и опробованного” (Амелин М. Поверх молчания и говорения. Чухонцев как продолжатель “умного делания” древнерусских исихастов. — “НГ Ex libris”, 2004, 4 марта, стр. 4).
25“Этот пейзаж пробегающий, / падающий и взмывающий, / со свету в сумрак ныряющий / и возникающий снова / то подорожником-мятою, / то шелестящей цитатою / в книге, страницы теряющей / и обнажающей Слово” (Чухонцев О. После лирики, после эпоса. — “Арион”, 2001, № 2 <http://magazines.russ.ru/arion/2001/2/chuh.html> ).
26Ср.: “…кажется, мельком, случайно / чего ни коснется рука — / и нет, и останется тайна / на пальцах, как тальк с мотылька. // О, лучше не трогай, не трогай. / Что правды? Иди как идешь / своей легкодумной дорогой / и тайны чужой не тревожь”.
27Свидетельств такого понимания мироздания у Чухонцева достаточно много. Например: “Я так хотел найти слова / бесхитростного естества, / но чуждо, чуть касаясь слуха, / шуршала мокрая трава, / шумела черная листва — / свидетельства иного духа” (1968). Или стихотворение, которое можно назвать своеобразным кредо поэта: “Ночных фиалок аромат, / благоухающий, гниющий, / и звук, повторенный трикрат, / и отзвук, за душу берущий, / и приступ горечи, и мрак / ненаступившего рассвета — / какой-то непонятный знак / чего-то большего, чем это…” (1966).
28 Cр. у Н. Ивановой: “В нашем отечестве, где живет много прелестных, умных, замечательных, талантливых, но совершенно безответственных людей, называющих себя интеллигентами, Чухонцев — апологет ответственности” (Иванова Н.Русский европеец. — “Знамя”, 1998, № 5, стр. 219 <http://magazines.russ.ru/znamia/1998/5/rec1.html> ).
29“Когда он (мир. — В. К. ) вправду одухотворен / людским умом и разумом звериным, / да будет он не скопищем имен, / но Именем, всеобщим и единым!” (1965).
30Седакова О.Счастливая тревога глубины. — В ее кн.: “Музыка. Стихи и проза”. М., “Русскiй мiръ”, 2006, стр. 261 — 262.
31В качестве аргументации можно привести показательный пассаж из статьи А. Алехина “Поэт без читателя”: “Выйдя из пространства за железным занавесом в разомкнутый мир цивилизации, общество пережило что-то вроде кессонной болезни <…>. Масса случайных поклонников поэзии нашла себе кучу других, более привлекательных культурных развлечений — от видака и концертов заезжих звезд до путешествий по всему белу свету. А большей части законных ее читателей просто не до стихов: крутясь на трех работах, отрабатывая гранты, репетиторствуя, к вечеру не только нового сборничка не откроешь, но и в заветного Пастернака-Мандельштама не заглянешь — поваляться часок перед тем же теликом или с дедиком в руках, да и спать. Но настоящая проблема еще глубже. <…> оттеснение культуры цивилизацией — тенденция всего западного мира, с которым мы запоздало, но сближаемся. И, миновав свой „переходный” период, мы никуда от нее не денемся. Причем вторая первую даже не вытесняет, а поглощает — перерабатывает и превращает в пригодный для массового употребления продукт. И штучному явлению искусства — а оно и ценителей имеет штучных — в этом массовом производстве места нет” (Алехин А.Поэт без читателя. — “Арион”, 2006, № 3, стр. 19).
32Олег Чухонцев: “Читателю плевать, чем жертвовал поэт и сколько недоедал”. Беседовал Ян Шенкман. — “НГ Еx libris”, 2005, 20 октября, стр. 2.
Роман с жизнью
Роман с жизнью
Леонид Зорин. Выкрест. Роман-монолог. — “Знамя”, 2007, № 9
Имя Леонида Зорина присутствует в отечественном культурном сознании вот уже семьдесят лет. В далеком 1934 году десятилетнего бакинца, только что выпустившего книжку стихов, познакомили с главным советским литературным мэтром — Максимом Горьким. И Горький, который обычно скептически относился к разного рода вундеркиндам, на этот раз был по-настоящему удивлен и очарован. Он написал о юном Зорине очерк под названием “Мальчик” и опубликовал его в “Правде”. Трибуны выше тогда не было.
Стоит процитировать классика: “Я был предупрежден: приедет гость, поэт, мальчик. Ну, что ж? Мальчики и девочки, сочиняющие стихи, — весьма обычное явление у нас. И всегда с ними немножко трудно, потому что в большинстве случаев они еще не умеют писать стихи”.
Этот — десятилетний — почему-то умел. Дальше в своем очерке Алексей Максимович долго рассуждал, что надо делать с такими вот непутевыми детьми, которые пытаются освоить русскую просодию. Однако данного конкретного “мальчика” признал коллегой и недаром очерк о нем написал в стилистике своего классического “Детства”. Там полный восторг, слезы и, между прочим, мизансцены, хотя бы одну из которых стоит напомнить: “Я предложил поэту прочитать его стихи. Несколько секунд он молчал, и это побудило меня сказать, что „есть случаи, когда не следует стесняться своим талантом”.
— Это из письма Потемкина — Раевскому, — заметил десятилетний человек.
— Поэта — Потемкина? — спросил я.
— Нет, фаворита Екатерины Второй. А разве есть поэт Потемкин?”
Горький вообще был человек увлекающийся, падкий на новых людей, новые идеи, новые “пути”. Он триста раз ошибался, он проклинал и даже невольно сажал в сталинские лагеря доверившихся ему людей, но тут он не ошибся: “мальчик” — Леонид Зорин — выжил, встал на ноги, написал множество текстов. Должно быть, Алексею Максимовичу не все бы они понравились, но это уже дело десятое.
Казалось бы, редкий подарок судьбы — прославиться в десять лет! Но фамилия героя названа в очерке не была, так что в дальнейшей литературной карьере Зорин опирался отнюдь не на авторитет Горького (как многие тогда опирались), а на самого себя.
Мало сказать, что карьера эта была успешна — бывали в нашей литературе примеры карьер гораздо более головокружительных, но, увы, кратких. Зорин не прогорел фейерверком, он год за годом целеустремленно поднимался по крутой лестнице мастерства и успеха. Первая его пьеса (“Соколы”) была поставлена на сцене профессионального театра, когда автору было семнадцать, но и теперь, когда ему за восемьдесят, его пьесы ставятся лучшими театрами страны. Драматургия Леонида Зорина давно уже стала общепризнанной литературной классикой. Причем классикой не застывшей, не окаменевшей, а по сей день живой, легко вступающей в контакт с резко изменившейся за последние годы реальностью. Почти пятьдесят пьес, среди которых подлинные шедевры — “Декабристы”, “Римская комедия”, “Варшавская мелодия”, “Медная бабушка”, “Покровские ворота”, “Царская охота”, “Граф Алексей Константинович”, да и многие другие.
