Впрочем, популярность поэзии Чухонцева не стоит преувеличивать. Регулярно приходится сталкиваться с ее более или менее осознанным неприятием. Это неизбежная — и даже необходимая — составляющая любого современного явления. Поэзия Чухонцева отпугивает тем же, чем и привлекает, — своей глубиной, производные которой — неуловимость, неочевидность, отсутствие готовых посылов. Слово Чухонцева — это намек, своеобразное приглашение к путешествию . Так поверхность воды намекает на глубину. Очевидно, что поэтика намека не может приниматься всеми. Всегда есть люди, которым намека мало . Сегодня их больше, чем даже вчера31.
А Чухонцев — не поэт предумышленных конструкций. В его стихах не чувствуется авторского диктата. Это позиция человека, не доверяющего своим замыслам, вкусу и т. д. В беседе с И. Шайтановым Чухонцев признается, что, когда садился писать “Вальдшнепа”, у него была идея создать целый цикл историй о соседях. Замысел не был осуществлен — написалось лишь то, что писалось с ощущением импульса органичности. Он выразился в “Вальдшнепе” — и замысел себя исчерпал. “Непредумышленное я ценю выше, чем сознательную эксплуатацию приема. <…> Я не верю, что можно поточным методом раскрывать тайны жизни и смерти”, — говорит Олег Чухонцев в одном из немногочисленных интервью32. Органичность художественного для Чухонцева — то, что дается как живая и очевидная связь между сферой жизни и слова. Поэтическое слово оправданно, пока оно как бы заново эту связь создает, наполняя поэзию жизнью и улавливая ее собственную текучесть. Чухонцев внутренне не уверен в том, что человек силой своего замысла способен эту связь отыскать. Поэтому он дает слову прорасти в сферу внутреннего и там раскрыться — присниться, войти в область сознания уже в полуготовом виде. В виде “внутреннего пейзажа”.
Поэзия Чухонцева в каком-то смысле необходима русской культуре как один из вариантов творческого пути, ориентированного на традиционные ценности. Речь не идет о готовых ценностях. Традиционность Чухонцева — в обращенности взгляда вспять, в самой потребности черпать из прошлого. При этом Чухонцев — сам всегда в начале этого пути и не смеет подводить итогов. Он постоянно в поисках языка, который в результате всякий раз неузнаваем. Чухонцев не “закрывает” своего языка, доводя до совершенства собственную интонацию, — он не “заражает” читателя собой. Этим он исключительно плодотворен для читателей и собратьев по перу. Чухонцев отдаривает за читательское погружение в свои стихи образом той перспективы, на пути к которой нет первых и последних.
Ростов-на-Дону.
1Чухонцев О. Пробегающий пейзаж. СПб., “ИНАПРЕСС”, 1997.
2Чухонцев О.Фифиа. СПб., “Пушкинский фонд”, 2003.
3Чухонцев О.Из сих пределов. М., ОГИ, 2005.
4 Чухонцев О., Шайтанов И.Спорить о стихах? — “Арион”, 2004, № 4 <http://magazines.russ.ru/arion/2004/4/chu23.html>.
5Исключение составляет публикация “Вопросов литературы” о поэме О. Чухонцева “Однофамилец”: Скворцов А.Дело Семенова: фамилия против семьи. — “Вопросы литературы”, 2006, № 5 <http://magazines.russ.ru/voplit/2006/5/sk1.html>.
st1:metricconverter productid="6 См" w:st="on" 6См /st1:metricconverter .: Шайтанов И.Эффект целого: поэзия Олега Чухонцева. — “Арион”, 1999, № 4.
7 О трагической истории города Мологи существует достаточно большая литература. Ср., например, регулярно выпускаемое в Рыбинске издание “Молога. Литературно-исторический сборник” (1996, 1997, 1998). У города есть свои сайты, см., напр.: http://mapmologa.narod.ru, http://www.hot.ee/krasavin/molmore.html и др.
8 “Существует легенда, что монахи, прятавшиеся от преследования властей в подвалах Югской пбустыни, приковывали себя намертво к стенам, чтобы разделить участь своей обители. Сколько их было, соответствует ли легенда действительности, сейчас уже трудно сказать. Официально при затоплении погибло 294 человека. Именно эта цифра фигурирует в рапорте лейтенанта Склярова на имя начальника Волглага майора Госбезопасности Жукова. По словам лейтенанта, „эти люди абсолютно все ранее страдали нервным расстройством, поэтому и решили добровольно уйти из жизни вместе со своим скарбом”. О своей работе с „отказниками” лейтенант информирует лаконично: „К некоторым из них были применены методы силового воздействия, согласно инструкции НКВД СССР”” (Красавин Д.Расскажи мне, мама, про Мологу… <http://www.hot.ee/krasavin/molkras.html> ).
9 Донской мужской монастырь, основанный в Москве в конце XVI века, в 1934 году был передан государственному Музею архитектуры Академии архитектуры СССР, а еще через тридцать лет стал филиалом научно-исследовательского Музея архитектуры имени А. В. Щусева. См., напр.: Аренкова Ю. И., Мехова Г. И.Донской монастырь. М., 1970.
10 Так, в часто цитируемом стихотворении “Дом” (1985) центральное сравнение — дома с кораблем: “Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород / как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера: / колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот, / переплывшая в шторм на обглоданных веслах триера. // Я не сразу заметил, что дом этот схож с кораблем…” Старение и разрушение дома здесь — это знаки “эпохи упадка”, в которую дом “вплыл, кособокий дредноут, пока не увяз / в переходном ландшафте, где кадки, сирень и крапива”. Образ дома как корабля передает ощущение постоянного движения во времени. Снос старого дома — причина внутренней “одиссеи” в прошлое.
11 Одно из стихотворений книги “Фифиа” строится вокруг образа идущего по рекам корабля: “Вот и мы, ты и я, мы не знаем по счастью своих путей, / но посудина наша двухпалубная твердо держится расписания, / зная в точности, как на смену Рыбам движется Водолей, / так и сроки нашего пребывания здесь и конечного расставания”. Направленность поэтического сознания в прошлое прочитывается в перестановке местами знаков зодиака — у Чухонцева “Водолей” идет “на смену Рыбам”, хотя круг зодиака предполагает обратный порядок. Эта перестановка читается как “на смену настоящему идет прошлое”. Иначе толкует этот образ И. Роднянская, прочитывая в чухонцевском порядке смену христианской эры Рыб постхристианской эрой Водолея (Роднянская И.Горит Чухонцева эпоха. — “Новый мир”, 2004, № 6 <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2004/6/rod18.html> ).
12 Чухонцев О. Три стих-я. — “Знамя”, 2006, № 3 <http://magazines.russ.ru/znamia/2006/3/ch1.html>.
13Один из многочисленных примеров такого ощущения единства: “Жизнью и корнями / мы так срослись со всем, что есть кругом, / что кажется, и почва под ногами — / мы сами, только в образе другом”.
14 Ср.: “Тютчевские поэтические размышления по поводу панславизма со столицей в Царьграде и всего подобного — просто непонятно, как у такого умного человека происходит затмение разума, — говорит Олег Чухонцев в разговоре с Игорем Шайтановым. — Особенно это сейчас смешно, когда турецкие рабочие строят Москву. Полный крах идеи. Еще в 1980-е годы можно было обсуждать серьезно вклад Самарина и других, а вот когда из Царьграда появляются строительные бригады и они возводят самые престижные здания столицы, после того, как отдали Крым, ушла Малороссия...” (Чухонцев О., Шайтанов И. Спорить о стихах? — “Арион”, 2004, № 4). Во второй строфе стихотворения, надо думать, словосочетание “милый вздор” относится именно к этой идее.
15“Молога. Жизнь после смерти” <http://mapmologa.narod.ru/Zhirn.htm>.
16 Образ прогресса у Чухонцева позднее еще всплывет в “Фифиа”: “Вот и думай, мутант прогресса, / что же будет после всего, / после сныти, болота, леса… // После лирики, после эпоса…” Своей кодой поэт уводит за пределы всего сущего — за пределы явлений и слов, как бы отсылая за ответами в сферы еще более глубокие. Там идею прогресса обосновать не на чем.
17Чухонцев О.“Цель поэзии — поэзия…”. — “Новый мир”, 1999, № 8 <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/8/premii.html>.
18 Еще в 1964 году у Чухонцева на уровне мотивов были связаны вода и немота: “…оглянусь на пустырь мирозданья, / подымусь над своей же тщетой, / и — внезапно — займется дыханье, / и — язык обожжет немотой” (“В паводок”).
19Характеристика “отличить не могущие правой от левой руки” — прямая цитата из Библии (Иона, 4: 11).
20 Ср. в той же книге стихов: “Ты прими меня, море, в свою колыбель, / где и буй ни один не живал. // Вниз и вниз, мимо всех браконьерских сетей / и застав, я кончаюсь туда, / где осетр тяжелеет в себе сам-третей, / и как кровь солонеет вода”. Погружение есть одновременно и прощание с самой поверхностностью, и обретение смыслов, которое делает осетра тяжелее, обращает воду в кровь. В этом образе читается порыв к свободе — из сетей в открытое море. И, как заметила И. Роднянская, в то же время — это порыв уйти на нерест, к возможности плодоношения, связанного с “кровью”.
