— Завидую тебе. А мне еще надо одеться и ехать на званый ужин, да еще какой ужин!..
— У меня лицо… краше в гроб кладут, — заметила г-жа Зарагир.
— Мужчинам хорошо: даже когда они находятся на последнем издыхании, это по ним не видно. Ничто их не берет, — сказала г-жа Даже.
В эту минуту горничная принесла г-же Зарагир вечернюю газету и письмо.
— Смотри-ка, письмо от Луи. Наверное, он решил написать, чтобы попросить у меня прощения.
— Прощения?
— Да, в последний раз, когда он приходил ко мне, он вдруг уехал, не сказав ни слова, даже не поцеловал. Но я на него не сержусь: он бедняжка устал почти не меньше, чем я.
Она вынула письмо из конверта, развернула, положила на туалетный столик, пробежала первые строчки и расхохоталась:
— Ну, что я говорила, вот послушай:
«Дорогая, будь снисходительна и прости, что я ушел в тот день так рано. Я знаю, где мое сердце, но не знаю, где моя голова. Мне приходится слишком много работать, мало сплю и у меня остается все меньше свободного времени. Как я могу в таких условиях быть самим собой, быть счастливым, когда обстоятельства мешают мне думать только о твоем счастье. Твое счастье! Дорогая, я хочу, чтобы ты была счастлива, так надо, таково мое желание, и мое мучение…»
В левой руке г-жа Зарагир держала гребень и, читая, плавно проводила им по волосам.
— Какой мужчина! Какая преданность! — проговорила г-жа Даже.
— Он убивает себя, — ответила г-жа Зарагир и продолжала чтение вслух:
«И я опять должен тебя огорчить: мне не удастся приехать в Париж в следующую субботу. В Вальронсе мы принимаем зарубежных коллег, и я должен присутствовать. Как видишь, лишаюсь твоего общества не для своего удовольствия.
Что интересного? Очень жарко, вокруг высохло. До пяти часов обычно изнемогаю от жары. К счастью, ночью прохладно и ужинаем мы почти каждый вечер на воздухе. Вчера я даже был, — поверишь ли? — на пикнике в окрестностях Дантеля (Дантель, сколько воспоминаний!), на берегу озера, у соседей, несколько странноватых людей, с чьими сыновьями я в детстве дружил. Но ни одного из них не было на пикнике, о чем я очень сожалел. Праздновали семнадцатилетие их сестры Леопольдины. Она бы тебе очень понравилась».
— Он думает только о тебе, — перебила г-жа Даже.
«…Она танцует, пишет стихи и сочиняет песни, которые сама же отлично исполняет. К тому же простодушна невероятно, как бывают простодушны некоторые рассеянные люди. Глядя на нее, я все время думал о тебе. Ведь тебе я обязан тем, что стал понимать людей, их наивность и поступки, все то, чего раньше избегал. Ты научила меня всему. Без тебя, без прожитых с тобою лет, я бы скучал на этом провинциальном ужине и вернулся бы в Вальронс, злясь, что потерял целый вечер. Кстати, погода была отличная. Так же, как было летом в Австрии: озеро, музыка, синяя ночь, белое вино, помнишь? Сердце сжимается».
— Он все он сводит к тебе, — еще раз перебила г-жа Даже.
— Ах, не перебивай больше, прошу тебя, — воскликнула г-жа Зарагир и продолжала: «… Вчера звезда тянула за собой невидимый корабль с луной, парус его был почти круглым и, когда все вокруг нас трепетало и мы слышали шепот июльской ночи, я видел тебя в твоем доме, в Париже. Самые невинные чувства порой вызывают в нас угрызения совести. Да, я видел тебя и чувствовал себя виноватым в том, что испытывал удовольствие от того, что был там. Женщина должна опасаться не чьих-то глаз, не чьих-то рук, не чьих-то волос, а таинственных струй в природе, власти молчания и созерцания, не боящегося расстояний. Но ты не должна бояться, что я тебя забуду. Кстати, что касается забвения: мне надо не забыть тебе сказать, что родители Леопольдины, возможно, пошлют ее этой осенью в Париж завершать музыкальное образование. Она там пропадет. Я обещал, что займусь ею, и ты мне поможешь. Радуюсь за тебя: она забавная и тебе будет с ней интересно, я уверен.
Дорогая, даже если бы я умел писать, это письмо, не смогло бы в полной мере передать тебе, насколько моя жизнь здесь монотонна. Я боюсь тебе наскучить, но еще хуже другое: я только этого и боюсь. Я опасаюсь, что в этом году задержусь здесь дольше, чем обычно, и мне было бы спокойнее, если бы знал, что ты в эту жару находишься где-то за городом. Не меняй назначенную нами дату отъезда на юг. Поезжай вместе с четой Даже, а я приеду попозже. Умоляю, не сердись.
Я в отчаянии, поверь мне. О чем бы я хотел тебе еще написать? Ах, да: вчера, когда пикник заканчивался, отец Леопольдины, наряженный турком, сказал мне: «Сыновья мои видят все в розовом свете, а дочь — все в голубом. Это всегда будет их разделять». Смешно, правда? Но еще замечательнее то, что Леопольдина закрыла ему рот ладошкой и прошептала: «Тише, кругом полно фей, не выдавай им наши секреты». Можешь себе представить, что это за семейство. Как жаль, что тебя не было здесь вчера. Ты бы позабавилась. Ты и она прямо созданы, чтобы жить в согласии».
Г-жа Зарагир внезапно умолкла. Она скомкала письмо, бросила его на пол и, вскочив с дивана, растоптала.
— Ах, целое письмо о любви, о любви и о том, что меня больше не любят, — крикнула она.
— Дорогуша, ты просто с ума сошла. Ты теряешь голову, — возразила г-жа Даже.
— Нет, я вовсе не сошла с ума. Мой муж всегда говорил, что любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом овладеть сердцем.
— Твой муж? Но речь-то в письме не о нем. Причем тут он?
— Луи не умеет лгать. У него похитили его воображение. Это ужасно! Ах, я чувствую себя уничтоженной. Подумать только, я потеряла столько лет, да, столько лет с этим неблагодарным!
— Ты вовсе ничего не потеряла, ты красива как никогда, иди ложись спать. Ты устала и воспринимаешь все в неверном свете, а завтра будешь сама смеяться над твоими страхами. В этом письме Луи только о тебе и пишет.
Г-жа Зарагир плакала.
— Ты упиваешься слезами, — продолжала Даже. — Луи тебя обожает. Как только вы увидитесь, ты прочтешь в его глазах…
— Что он больше не любит меня, не любит, не любит…
— Дорогуша, он у твоих ног вот уже четыре года, он живет только для тебя, у тебя нет причин не верить ему. Разве не так? Ты вся окружена вниманием, как никакая другая женщина. Не будь неблагодарной.
Г-жа Даже подняла с пола письмо, разгладила его, положила в конверт и прижала сверху подсвечником на туалетном столике.
— Любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом овладеть сердцем, — повторила г-жа Зарагир, продолжая рыдать.
— Ты только что была сумасшедшей, а сейчас ты просто глупая. Что знаешь, что это такое? Ты понимаешь? Так вот, воображение — это нечто противоположное действительности. Ты убиваешься из-за чего-то, чего вообще не существует. Нет, нет, я запрещаю тебе это делать. «Любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом и прочее, и прочее…» — выдумки художника! Полная бессмыслица! Успокойся и перестань постоянно возвращаться к мужу.
— Возвращаться к мужу?
— Да, я вовсе не шучу. Из-за того, что ты все время говоришь о нем, то чтобы оживить ревность Луи, то чтобы посмеяться над воздыханиями наших подружек, ты в конце концов стала принимать все его высказывания чересчур всерьез. Это просто нелепо. Пойдем, я помогу тебе улечься спать.
Г-жа Зарагир перестала плакать.
— Нет, нет. Ты торопишься, тебе надо ехать на ужин, переодеться. Иди, оставь меня, пожалуйста.
— А ты будешь умницей?
— Я уже умница.
— Ну, тогда спокойной ночи, дорогая, спокойной ночи. Я очень сожалею, что ты так расстроилась. Чем еще я могу тебе помочь?
— Ты могла бы поругать меня, но уже поздно. Беги, торопись, не теряй времени.
Уходя, г-жа Даже незаметно для г-жи Зарагир, которая опять взяла в руки письмо Луи, вызвала горничную. «Праздновали семнадцатилетие… Глядя на нее, я все время думал о тебе… Она простодушна невероятно, как бывают простодушны некоторые рассеянные люди… Она забавная и тебе будет с ней интересно… Ты и она прямо созданы, чтобы жить в согласии».
— А я оказалась тяжелой, обманутой, смешной, — пробормотала она.
Чье-то присутствие заставило ее оглянуться: это была горничная.
— Вы здесь? — спросила г-жа Зарагир.
— Мадам вызывала меня?
— Возможно. Сложите мои новые платья и принесите мне мой дорожный костюм. Г-жа Даже ждет меня у себя. Мы решили сегодня же ночью отправиться на юг.
Через час она со всем своим багажом доехала на такси до гостиницы, где и провела ночь.
Г-жа Зарагир приехала в Южную Америку как раз в тот момент, когда ее муж готовился, как обычно, плыть в Европу. Она взяла такси и поехала в Тижу. В голове ее толпились видения тех мест и лица людей, которые, несмотря на ее отсутствие, продолжали жить в недавно оставленных ею местах. Мысли ее как бы остановились, и мелькавшие за окном пейзажи словно не существовали вовсе. В ушах у нее еще звучали танцевальные мелодии, исполняемые духовым оркестром, звенели тирольские бубенчики на санях, позвякивали кусочки льда в бокалах, произносил какие-то слова голос г-жи Даже. Ей казалось, что машина катит по коврам сквозь магазины, рестораны и салоны Парижа.
