— Эй, кто там у двери? Гудович, что я тебе приказал?
— Ваше императорское величество, к вам их превосходительство Иван Иванович Шувалов. Говорит, по неотложному делу.
«Ага, главный тётушкин фаворит! Не довольно ли он поцарствовал её именем? — пронеслось в голове государя. — Был слух: сей Ванька с братьями готовились будто выслать меня вон из России и стать вместе с ненавистной моей жёнушкой правителями при моём сыне. С чем же он явился теперь? Коли с оправданиями — не время. Однако слухи слухами, но я приказал у тётки перерыть все бумаги, никакого намёка на регентство не нашли. Может, это она, ядовитая змея, моя супруга, пустила сию сплетню? Послушаю самого, с чем пожаловал».
— Ваше величество, знаю: теперь, может быть, и не время — горе какое у вас. Да и безмерное — у меня самого. — Лицо у Шувалова было мокро от слёз. — Но коли не исполню теперь того, что возложила на меня только что отошедшая от нас наша благодетельница, государыня императрица, потом окажется поздно.
— Ну что там у тебя, Иван Иванович, не тяни. Доложи, как и положено генерал-поручику.
— Ключ, — произнёс Шувалов и протянул императору брелок. — По велению её величества — вам в собственные руки. А ларец — лучше сказать, сундук — за дверьми. Я велел его тотчас доставить к вашему кабинету.
Опоясанный железными коваными полосами, древний, величиною до полутора аршин сундук внесли и поставили пред императором. И он, не долго думая, вставил поданный ему ключ и, щёлкнув замком, приподнял крышку.
— Золото! — не сдержал голоса и вперил взгляд в Ивана Ивановича. — Сколь здесь?
— Сказано было мне — на миллион рублей. И велено было, чтобы всё употреблено было во благо. Значится, вам, ваше императорское величество, от щедрот нашей усопшей благодетельницы.
— Только тебе она и могла сие богатство доверить. Твоему бескорыстию и полному отсутствию алчбы, — произнёс император и обнял Шувалова. — Ну-ну, не реви. Довольно ребячиться. Я начинаю новое царствование и рад, что ты с первого моего шага — со мною. Говори, чего бы хотел, какой должности при особе императора?
Круглые, серого цвета глаза Петра Фёдоровича вперились в залитое слезами лицо недавнего фаворита. Прямой длинный носик, постоянно красный от безмерного употребления шнапса и пива, вскинулся вверх.
— Ваше величество, коли вы знаете меня, тогда вам ведомо, что я рождён без самолюбия безмерного и без желания к богатству, честям и знатностям, — произнёс Иван Иванович. — Государыня удостоила меня всем, о чём я и не мог помышлять. Не довольно ли мне всего того, что она мне дала? Об одном я осмелился бы вас просить: отставить меня от службы и отпустить в чужеземные края для пополнения моего образования, о чём я не осмелился просить мою государыню, служа ей бескорыстно.
— Нет! — резко воскликнул Пётр Фёдорович и, повернувшись на высоких каблуках своих ботфортов, быстро зашагал вдоль стены. — Такие, как ты, преданные и честные люди, отныне будут составлять моё окружение. И я... я, император всероссийский, жалую тебя на место, кое я сам до сих пор занимал. Я вверяю тебе управление всеми военно-учебными корпусами — Сухопутным, Морским и Артиллерийским.
— Но, ваше величество... — попытался возразить Иван Иванович, однако император быстро подскочил к нему и тронул за плечи:
— Выбрось из головы, чем была для тебя императрица, и будь уверен, что ты, ради её памяти, найдёшь и во мне друга!
Пётр Фёдорович подбежал к конторке, где лежал начатый им указ, и что-то быстро написал.
— Завтра, до развода, прошу тебя, Иван Иванович, быть в помещении Сухопутного корпуса, где будет объявлен указ о твоём назначении. А братьев твоих — Петра и Александра — имею честь видеть на разводе. Сие — также мой приказ!
Дом Петра Ивановича Шувалова на Мойке находился почти рядом с императорским дворцом, и Иван Иванович быстро к нему подъехал.
— Граф-с занедужился, — встретил его внизу, у самых дверей, камердинер. — А вас ждал-с, оченно ждал-с.
И впрямь, не успел кузен подойти к креслу, в котором полулежал больной, как он попытался привстать, но тут же безвольно опустился на кожаные подушки. Только голос выдал нетерпение:
— Рассказывай: был у него?
Иван Иванович опустился в кресло рядом и рассказал о том, как с огромным ларцом, что передала ему умирающая императрица, явился к новому государю и вручил ему ключ от сокровищ.
— Как? — встрепенулся Пётр Иванович. — Прямо вот так, даже до него не открыв сундука? Да ты, браг, что — ты подумал хорошенько иль прямо в слезах так и кинулся к этому чёртушке на его половину?
— Теперь не будет «его половины», — с ударением на последних словах произнёс младший Шувалов. — Ведь дворец отныне его — и этот, старый Зимний, и Зимний новый, что оканчивается стройкою, — всё теперь его, государя.
— Вона как заговорил! — не скрывая досады, произнёс Пётр Шувалов. — Так ты, выходит, доволен, что на троне — он? Потому всё, чем наградила тебя государыня, — ему. Эх, Вань, взялся я тебя когда-то уму-разуму учить, но, видать, недоучил.
— Нет, Пётр, всё нужное, всё, что во благо государства, я от тебя перенял. И ведаю, что значит полная иль худая казна для державы. Она ж нынче — дырявый мешок. И тебе то, как и мне, досконально известно. Давай считать вместе. Войско русское дошло до Берлина, а цельный год не получало жалованья. Далее — долг государыни той же пустой казне. Он — совестно даже произнесть! — перевалил за восемь миллионов! Я сам писал голландским купцам от имени государыни, просил хотя бы два миллиона в долг. Дудки! Не дали. И это — нам, России, победившей Фридриха, удивившей всю Европу своей мощью и силой. Так кем же я стал бы в собственных моих глазах, не говоря о стороннем мнении, коли в сей трудный для отечества час взял бы для себя из того сундука хотя бы один червонец?
— Эх, Вань! Ближе тебя у кормила никто не стоял. И более, чем ты, окромя, конечно, меня, никто о бедах державы нашей не ведал. Тогда и знать тебе было надобно, что пользуются общим котлом все кому не лень. И чем ближе к котлу, тем больше. Разве святой оказалась матушка государыня, задолжав государству восемь миллионов, кои пустила на платья, шпильки да духи из Парижа? А сама тем временем из тех же восьми миллионов один отложила «на чёрный день». Так ты вздумал один быть честнее десятка, а то и сотни тех, кто своим умишком раскидывает всю жизнь: как лучше... То-то!
— Но только я, как сии умники, — не могу. Могу понять Элиз: она женщина, со слабостями. Да пусть и на миллионы брала — не мне её судить. Знаю лишь о себе: из тех восьми я сам от неё не взял ни гроша. Хотя все, кто был ей близок, — озолотились. Но моя совесть была покойна — в алчбе никто меня не упрекнёт!
Пётр Иванович намерился переменить позу — затекло, видно, тело от длительного сидения. Но хотел опереться правою рукою о подлокотник, а рука словно занемела. Стиснул зубы, помог себе другою рукою и угнездился в подушках поудобнее.
— А я вот тоже горжусь тем, как сберегал державную копейку! — произнёс он. — Оттого что надоумил упразднить внутренние таможни, казна получила более двадцати миллионов. Зачти сюда, что я учредил на Руси первые банки, в том числе купеческий, как главную нашу копилку. А войну как мы выиграли? Я перестроил войско на военный, а не токмо парадный лад, да изобрёл гаубицы, коих скорострельная и убойная сила суть небывалая в сравнении со всей артиллерией других стран. Так что мои заслуги пред её величеством — русской копейкой — немалые. А ежели ко мне сия копейка склонилась в силу, скажем, некоей благодарности за мною содеянное, то — мне упрёк?
Последнее сорвалось невольно: уже год, если не более, государыня косо стала поглядывать на графа Петра Шувалова, коий без зазрения совести стал чуть ли не каждую общую копейку считать своею собственной.
Одно дело — она, государыня. Иль те, кого она сама одарила деревнями с тысячами душ иль такой мелочью, как осыпанные алмазами золотые табакерки, тож возникавшие не из воздуха. И другое дело — как бы без спросу, ей в обход.
Жалобы и доносы посыпались с разных сторон. «Защити!» — кинулся к кузену.
Слов нет — одна семья, одна, как говорится, кровушка. И честь каждого — честь всей фамилии. Ну а если ту честь ты нарушаешь, не сберегая своей собственной?
И всё ж жили они в сознании, эти законы семьи единой: малый да слушается во всём старшего.
Не всегда сие было с руки — во всех случаях принять сторону семейную лишь потому, что она — и твоя сторона. Но и в глаза высказать, что не согласен, не станет защищать неправое дело из одного лишь кровного принципа, — на то не всегда можно было решиться. К тому ж такой афронт — не в его, Ивана, характере. Тут, как во всём, он старался сгладить острые углы, не предав семейной чести, всё ж принять сторону истины и справедливости.
