— Что с фельдмаршалом Петром Шуваловым? — подскакал к упавшему государь.
— Никак удар, ваше величество. Вон правая половина — рука и нога волочатся, видно, отнялись...
Немка жаждет стать русской
То, чего так опасался Пётр Иванович Шувалов, случилось: его разбил паралич. Однако, лишившись возможности самостоятельно передвигаться, он велел перенести себя в дом своего помощника Глебова, чтобы прямо там, в доме, передавать свои приказания и заодно, как он того хотел, — советы молодому государю.
Отсюда, словно из штаба, он рассылал во все концы Петербурга необходимые указания подчинённым ему службам. Для их передачи он использовал своего адъютанта Григория Орлова, которого не так давно выбрал из наиболее отличившихся на войне офицеров.
Капитан Григорий Орлов и впрямь оказался героем. Раненный в руку и ногу в жесточайшем сражении при Цорндорфе, он не оставил поля боя и, став к орудию, громил пруссаков артиллерийским огнём. За этот подвиг командование вознаградило его почётным правом сопровождать в Петербург взятого в плен флигель-адъютанта прусского короля — графа фон Шверина. Тут-то граф Шувалов, бывший, ко всему прочему, и главным артиллерийским начальником, так называемым генерал-фельдцейхмейстером, взял его в свои адъютанты.
Красавец, силач, обладатель гигантского роста, Орлов теперь стал не только грозою, но и предметом страстного вожделения всего женского населения Петербурга. От него не могла уйти ни одна встретившаяся на пути ни гувернантка и прачка, ни даже весьма почтенная дама из высшего круга.
Чуть ли ни в первый же день службы у Шувалова он покорил его давнюю любовницу Ленку Куракину. Знать, тогда Пётр Иванович, узнав о коварной измене своей пассии с его же собственным адъютантом, почувствовал первые признаки удара.
— Я ему, вертихвосту, покажу, как переходить дорогу старшим! — пригрозил Пётр Иванович, но выполнить сию угрозу уже не смог.
Да и что можно было сделать с этим бретёром и отважным сердцеедом, когда рогоносцем оказался не кто иной, как сам император? Если к княгине Ленке Куракиной Орлов заезжал поутру, то ночью он был уже в постели великой княгини Екатерины Алексеевны.
Впрочем, государь, даже если бы и вызнал досконально всё о ночных авантюрах своего соперника, рогоносцем себя бы не счёл. Они давно уже жили порознь — великая княгиня и великий князь. А заместо законной жены у него была Елизавета Романовна Воронцова, на коей он собирался жениться. У великой княгини, уже ставшей императрицей, на Григория Орлова были свои взгляды.
— Ты только скажи, моя радость, и мы, братья Орловы, мигом расправимся с твоим деспотом муженьком, а тебя возведём на престол, — вырывалось у него не раз в минуты тайных свиданий.
— Это меня, бабу? — жеманно втягивала она его в разговор.
— А что, разве Елизавету не мы, офицеры, посадили на трон? У неё же из тех, кто ею обладал тогда, был только один Алёшка Разумовский — он, кроме как вертеть воловьи хвосты, ничего другого не умел. Я же у тебя... Мне сам чёрт не брат! Боевой офицер. И такие же мы остальные Орловы — Алёшка, Фёдор и Володька.
Она кокетливо пожимала плечами:
— Сравнил: дочь Петра Великого — и я, чужестранка. Окромя вас, Орловых, за меня никто и не вступится, даже если муженёк мой решится постричь меня в монастырь.
— Ха! Да за тебя я всю гвардию подыму! Только дай срок.
— Опоишь каждого? Знаю, у тебя дома на Малой Морской чуть ли не каждый день — дым коромыслом. Сборища таких, как ты, кобелей. Ай изменяешь мне?
— Катя! Да побойся Бога... Я лучше израненную свою руку дам отрубить, чем изменщиком тебе содеяться. Потому и собираемся под видом пирушек, чтобы сговориться в твою пользу.
— А деньги откуда?
— Разве не ты хитро намекнула своему муженьку-императору, чтобы он дал мне чин цальмейстера при Артиллерийском управлении? А сия должность — главная при денежной кассе. Посадим же тебя императрицею на трон — чай, не позволишь, чтобы меня, твоего верного слугу, засудили, и покроешь долги.
«Ловок! С виду задира и хвастун, а, выходит, всё заранее расчёл. Значит, и вправду любит меня, — пронеслось у неё в голове. — А ежели в придачу к амурным делам ещё и голый расчёт, не беда. Но, кроме сего, он мне потребен теперь и для того, чтобы выполнить мою мечту — получить власть. Однако я и вправду чужеземка в этой стране. Меня не только с Елизаветой, родной дочерью Петра, не сравнить, а нельзя и рядом поставить бы с Анной Леопольдовной. В этой, брауншвейгской принцессе, и то была русская кровь. Я ж — немка. И мне, коли идти на задуманное, одною гвардиею не обойтись. Всё общество русское я должна за собой повести, чтобы сочли меня всяк — и дворяне и чернь — своею матушкой государыней. А для того я должна отныне самой русской из русских быть, дабы мне родного внука Петра одолеть».
А внук тот словно начисто забыл, от кого он ведёт своё происхождение. Повесил у себя в кабинете наряду с портретом великого своего деда ещё и портрет деда второго — шведского короля Карла Двенадцатого. В спальне же — и лик Фридриха Второго. Кто ж он, чью Линию ведёт, императором какой державы является?
В церквах православных отныне повелел все иконостасы убрать, а иметь в каждом храме лишь два лика — Божьей Матери и Христа. Да и священники чтобы одевались строго, как во всей Европе, — в чёрные сутаны со стоячим белым воротником и были бы все без бород.
Что ж это значило — перемена всей веры, коей уже чуть не тысяча лет? Значит, под корень при новом государе те святые основы, на которых испокон веков стоит вся держава и её великий народ.
Но мало ему, новому государю, такого немыслимого унижения. Он, поправший законы веры, ещё растоптал и гордость народную, только что обретённую победу над басурманами-пруссаками.
Сколько же крови русской было пролито на немецкой земле, чтобы сокрушить прусское могущество Фридриха Второго, угрожавшего всей мирной Европе, в том числе и государству Российскому? Вконец, можно сказать, сокрушили его армию, сам он, король, чудом вырвался из казацких рук, уже чуть не схвативших его на поле боя за шиворот. Шляпу свою, убегая, уронил. И когда отгремела война, он, убежав из оставленного им Потсдама, отсиделся где-то в затишке, готовый уже заключить мир на любых условиях.
— Пусть они, русские, забирают у меня всю Восточную Пруссию, — напутствовал он тех своих людей, кого уполномочил вести переговоры с победителями. — Только бы уцелела моя собственная голова.
Но Боже, надо же было совершиться такому обороту дела, что российский император повелел все земли, отнятые у врага, до последнего вершка, ему же, поверженному, и вернуть!
Не захватчиками шло русское войско в Восточную Пруссию, а дабы восстановить справедливость. Когда-то прусские поля за Неманом, по обе стороны реки Прегель, были славянскими и владели ими ляхи. Но вот поляки, теснимые немецкими рыцарями, ушли с тех земель и заняли правобережье Днепра, издавна принадлежащее русским.
Чтобы окончить распри и восстановить нарушенную справедливость, Россия в результате Семилетней изнурительной войны решила передать ляхам восточные прусские земли, а земли по правую сторону Днепра получить назад.
И вот за пролитую кровь, за годы жестокой, унёсшей тысячи жизней войны — оплеуха! И от кого же, от какого-либо чужого властителя? Да нет же, от своего собственного государя!
Однако и на этом не конец его, государеву, сумасбродству. Всенародно объявил, что те войска, что находятся теперь в германских просторах, обязаны будут идти воевать с Данией, чтобы отнять у неё какое-то герцогство Голштейн.
Зачем, почему, какие счёты у русских людей с датчанами, с коими ни разу, можно сказать, не скрещивали копий, и где они, сии датчане, проживают, не каждому ведомо. Зато та Голштиния — родная земля российского государя, горячо любимая родина его предков со стороны отца — Голштейнских герцогов. И сам он, оказывается, мало того что император великой Российской империи, но ещё и владетельный Голштейнский герцог.
Датчане тож предложили Петру Фёдоровичу без кровавых стычек обменять Голштейн на датские владения в Германии — Ольденбург и Дельменгорст. И переговоры уже были начаты в царствование Елизаветы Петровны, но тогда ещё «его высочество внезапно изволил декларировать, что сие дело пресечено быть имеет, и он более о том слышать не хочет».
— Итак, что же, теперь снова война, уже не за русские, а за голштинские интересы? — спросила однажды Екатерина Алексеевна воспитателя своего сына — Никиту Ивановича Панина.
— И не говорите, ваше величество! Государь в нас, русских, и людей не видит. Что в безрассудную бойню послать, что в шута горохового превратить.
— Это как же, Никита Иванович, — в шута?
