Жалобы и доносы посыпались с разных сторон. «Защити!» — кинулся к кузену.
Слов нет — одна семья, одна, как говорится, кровушка. И честь каждого — честь всей фамилии. Ну а если ту честь ты нарушаешь, не сберегая своей собственной?
И всё ж жили они в сознании, эти законы семьи единой: малый да слушается во всём старшего.
Не всегда сие было с руки — во всех случаях принять сторону семейную лишь потому, что она — и твоя сторона. Но и в глаза высказать, что не согласен, не станет защищать неправое дело из одного лишь кровного принципа, — на то не всегда можно было решиться. К тому ж такой афронт — не в его, Ивана, характере. Тут, как во всём, он старался сгладить острые углы, не предав семейной чести, всё ж принять сторону истины и справедливости.
Стоит припомнить хотя бы нередкие столкновения Петра Ивановича с генерал-прокурором Яковом Петровичем Шаховским. Разных они были представлений о жизни, а главное — о добре. Так вот в разгар войны сей князь Шаховской, будучи ещё на должности генерал-кригскомиссара, прибыл по делам снабжения армии в Москву.
«В одно время в исходе зимы, — вспоминал он потом, — на половине моего пути к госпиталю встретились мне несколько дровней, наполненных лежащими солдатами и рекрутами. Я остановился и спрашивал: куда их везут? Бывший при них унтер-офицер сказал мне, что для излечения от тяжких болезней отправлены оные были в генеральный госпиталь, но что их в оный за опасностью не приняли, и обратно велено ему отвезти их в команду; я, увидя жалкое тех несчастных состояние, в числе коих несколько уже полумёртвыми казались, приказал обратно везти за собою в госпиталь, обнадежа, что их там помещу. Но как приехал вместе с теми страдальцами в дом госпитальный, то у большого крыльца увидел ещё несколько на дровнях лежащих больных. И как я только из моей кареты выходить стал, то доктор и комиссар оба вдруг спешно говорили мне, чтоб я далее крыльца не ходил, ибо чрез три дни, как я в последний раз у них был, чрезвычайное множество из разных команд солдат и рекрут навезли больных, а по большей части в жёстких лихорадках и прилипчивых горячках, и что уже более 900 человек у них в ведомстве больны, и теми не токмо все покои в нижнем и верхнем этаже, но и сени наполнены, и от тесноты сделалась великая духота, а для холодного времени отворять всегда окна не можно; итак, не токмо они один от другого заражаются, но и здоровые, призрение и услужение им дающие, от того впадают в болезни...»
Как можно было помочь сей беде? Глаз остановился на близлежащих строениях, в коих жили служащие госпиталя, и Шаховской велел их перевести в наёмные квартиры, а в освободившихся помещениях разместить больных. Нашёл он также несколько удобных помещений неподалёку от конюшенного ведомства и на берегу Яузы немалое строение, в котором, как оказалось, размещался пивоваренный завод. Завод тот был пуст, поскольку он готовил пиво только для императрицы, а её в тот год не было в Москве.
В тот завод кригскомиссар и решил переместить на время госпитальных служащих, о чём и написал в письме Ивану Ивановичу Шувалову. Тот ответил, что одобряет человеколюбивый поступок, и обнадёжил своею защитою. Но какой скандал поднял тогда Шувалов Пётр Иванович вместе с братом Александром, не зная, что разрешение уже дал их более сведущий в сём деле брат!
Сколько же такта, мягкости и человеколюбия пришлось выказать Ивану Ивановичу, чтобы остановить дело, кое братья уже направили в Сенат, дабы обвинить Шаховского в том, что тот якобы поднял руку на имущество её величества. Горячность проявил Пётр Иванович? Не только. Сказался его напористый нрав, привыкший действовать во всём, считаясь лишь с собственною выгодою, но не с пользою общею. И теперь он не мог не выказать того, что он считал личною выгодою, которая так нелепо, с его точки зрения, обошла их фамилию.
— Ладно, — всё ещё не расставаясь с досадою, пробурчал Пётр Иванович. — Одарил государя миллионом — он тут же промотает сей фарт на своих голштинцев.
— А вот сие — не моя вина. Я поступил так с думою о всеобщей пользе. И полагаю, что так распорядится деньгами и он, император. Зачем же заранее видеть в нём поступки, им ещё не проявленные? — стоял на своём Иван Иванович.
— Чересчур ты, Вань, добр. Это тебе и мешает: был первым лицом в государстве, опричь самой императрицы, а остался ты с тем, с чем пришёл ко двору, — махнул здоровою рукою кузен. — Надеешься на ласку нового государя? Подставляй карман шире — он тебя отблагодарит, как же! Кстати, что он сказал о нас с Александром?
— Как мне показалось, в вас он немало заинтересован. Полагаю, милость его коснётся и вас.
— Ты так думаешь? — встрепенулся Пётр Иванович и неожиданно весь преобразился. — А как же иначе? Такие, как я, на дороге не валяются, чтобы чрез них перешагивать, не глядя. Вот как я ещё новому государю пригожусь, ты ещё, Вань, увидишь! Ему теперь, особенно попервоначалу, будут зело нужны советники с государственным умом и твёрдою хваткою. А я — таков. Завтра же поутру, как он приказал, буду пред его очами. Вот только правая сторона будто чужая временами. Иль, полагаешь, продуло где? Только бы не паралич. Такие времена настали — тут, брат, не до хвори.
Поутру, как и было наказано, Иван Иванович приехал на Васильевский остров, в Кадетский корпус. Вошёл в залу и не поверил своим глазам: кадеты в строю, а пред ними с эспантоном[22] в руке — сам император.
Узрел вошедшего Шувалова и, подав команду всем обратить взоры свои на нового директора корпуса, отдал ему сим эспантоном честь и самолично пред фрунтом отдал ему рапорт. Как бывший директор — вновь назначенному.
Сие так смутило Шувалова, никогда не бывшего в строю, что он потерялся. Но всё же взял себя в руки и принял от императора новую должность со всеми знаками, подобающими этому важному моменту.
Вскоре поехали на плац. Там уже экипаж за экипажем — целая вереница карет. А подле них — их владельцы.
Вот в первом ряду граф Алексей Григорьевич Разумовский, тут же голштинские принцы — дяди императора, где-то Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича. И конечно же — братья Шуваловы, Пётр и Александр.
Государь, выскочив из своей кареты с резвостью корнета, запрыгнул на коня, коего ему тут же подвели.
Все, кто прибыл в своих каретах, тут же построились в шеренгу. Впереди — фельдмаршалы, далее — по старшинству — генералы.
Император вынул из-за обшлага своего кирасирского мундира бумагу, которую составил сам вчерашним днём, и зачитал её своим звонким молодым голосом.
Иван Иванович, также стоявший в строю среди других генерал-поручиков, вдруг услышал: генерал-аншефы Александр и Пётр Шуваловы возведены в генерал-фельдмаршалы.
Прозвучали и другие назначения. В том числе Никита Иванович Панин был пожалован в генерал-аншефы.
Шеренга стала перестраиваться в соответствии с новыми званиями: фельдмаршалы — к фельдмаршалам, генералы — по своему ранжиру.
— А теперь, господа, все в седло! — скомандовал молодой — тридцатитрёхлетний — император.
И когда многие стали садиться на лошадей, государь вместе со своим генерал-адъютантом Гудовичем подъехал к графу Разумовскому.
— А вы, фельдмаршал, почему не исполнили моего приказа? — Государь остановил своего коня перед Алексеем Григорьевичем.
— Увольте, ваше величество. У меня и коня нет, — попробовал отшутиться граф.
— Ну, это пустяки! Гудович, предоставь фельдмаршалу своего. На время. Надеюсь, завтра граф приведёт с собою такого коня, что всем нам станет завидно. — Государь попытался свести к шутке не покидавшую его настойчивость.
Однако и Разумовский упёрся:
— Я, ваше величество, уже много лет не был в седле. Неужели вам станет приятно видеть фельдмаршала упавшим в какую-нибудь канаву?
Узкие глазки Петра Фёдоровича вдруг стали круглыми, точно две пуговицы.
— Кто ещё не привык скакать в седле? Вы, генерал Никита Панин? Так знайте, через неделю все вы, фельдмаршалы и генералы, станете у меня настоящими всадниками. Что, привыкли к маскарадам? Любо-дорого было видеть вас в бабьих нарядах, как приказывала одеваться вам, мужикам, моя тётушка-императрица. А самой ей шли костюмы мужские, и она лихо скакала по полям и перелескам. Так вот я выбью из всех вас этот маскарадный дух! Всем — в сёдла!
Занеся ногу в стремя, Иван Иванович неуклюже ухватился за луку седла, но всё же перенёс своё довольно-таки грузное тело через круп лошади. Был он по годам почти ровесником с государем, но ни разу до сего дня не оказывался во фрунте.
А как они, братья? Только посмотрел в их сторону, как увидел: Пётр, ещё не приняв стремя из рук подошедшего к нему офицера, вдруг повалился на землю.
— Что с фельдмаршалом Петром Шуваловым? — подскакал к упавшему государь.
