Он говорил о покаянии не только как христианском обряде. Несмотря на угрожающий тон заключительной фразы, о. Иоанн напоминает согражданам о светских способах улучшить жизнь, призывая богатых и сильных позаботиться о бедных и слабых{802}.
Убийство Александра II явилось поворотным моментом в отношении о. Иоанна к самодержавию, олицетворенному фигурой правителя. Мученическая смерть царя в глазах пастыря символически изменила статус правителя. До своей гибели царь был для о. Иоанна абстракцией. Теперь же самодержец постепенно стал для него воплощением духовных сторон старого порядка, олицетворением положительных свойств традиции и стабильности перед лицом негативных революционных перемен. Так, когда в 1883 г. о. Иоанн заметил недостатки в политике нового монарха, достойные критики, то немедленно упрекнул себя («Господи! Не мне, тебе судить Царя: и ты возлагаешь суд твой над ним во всей вселенной… как же мы еще смеем с своими близорукими, погрешными суждениями вмешиваться в Твои суды?»{803}).
Новое отношение о. Иоанна к фигуре самодержца подпитывалось и другими событиями. Самое существенное из них, изменившее как общественный статус о. Иоанна, так и значение, которое приобрела для него фигура правителя, — роль, отведенная ему в последние дни Александра III. Хотя о. Иоанн находился в начале 1890-х гг. почти на вершине своей славы, он по-прежнему сталкивался с подозрительным и враждебным отношением к себе со стороны церковных иерархов{804}. Приглашение батюшки к умирающему Александру III если и не отмело все подозрения, то по крайней мере создало трудности для публичного их выражения.
По сей день остается до конца неясным, почему пастыря пригласили к постели умирающего императора. Несомненно, о. Иоанна призвали для соборования Александра III. Однако он не был, как утверждалось позднее, особенно близок ни к императорской семье, ни ко двору и не являлся духовником никого из августейших особ{805}. Его пригласили по совету великой княгини Александры Иосифовны, жены двоюродного брата императора. Представление самого Александра III об о. Иоанне было в лучшем случае поверхностным — однако он признавал всероссийскую славу батюшки, что очевидно из его разговора с графиней Александрой Андреевной Толстой (двоюродной сестрой писателя):
Александр III спросил А. А. Толстую:
«— Скажите, кого вы находите самыми замечательными и популярными людьми в России? Зная вашу искренность, — добавил он, — я уверен, что вы скажете мне правду Меня, конечно, и не думайте называть.
Я отвечала, улыбаясь:
— И не назову.
— Кого же именно вы назовете? — это меня очень интересует.
— Во-первых, Льва Толстого, — проговорила я.
— Этого я ожидал, — заметил государь.
— А далее?
— Я назову вам еще одного человека, — отвечала я, немного подумавши.
— Но кого же, кого? — стал он торопить меня.
— Отца Иоанна Кронштадтского.
Государь рассмеялся и ответил:
— Мне это не вспомнилось. Но я с вами согласен»{806}.
В представлениях многих современников о. Иоанн ассоциировался с Толстым. В журнале «Новый путь» оба описывались как «религиозные феномены равной силы». Юрьевский (Дерптский) университет обоим одновременно присвоил титул почетных членов (от которого о. Иоанн в результате отказался){807}. В любом случае, несмотря на то что Александр III и слышал об о. Иоанне, достаточно ясно, что его знания сводились к общим сведениям, известным практически любому читателю российских газет 1890-х гг. Более того, по утверждению Николая Вельяминова, личного врача Александра, император вслед за Победоносцевым испытывал неприязнь к «оригинальности» о. Иоанна{808}. Однако к тому времени, когда обнаружилось, что Александр тяжело болен, о. Иоанн настолько прославился своими чудесными исцелениями, что в семействе Романовых, вероятно, сочли за благо призвать батюшку помолиться у одра больного. Его пригласили в 1894 г. к умирающему императору в Ливадию скорее от отчаяния, нежели в знак доверия.
Тем не менее реакция о. Иоанна на это приглашение была очень острой. Народ уже считал его заступником за Россию перед Господом. Что еще могло лучше символизировать эту роль батюшки, могло ли ей быть найдено лучшее применение, чем молитвы за умирающего царя? Несмотря на неудачу — Александр скончался спустя несколько дней после прибытия о. Иоанна — пастырь постарался обернуть событие себе во благо: описание его визита было опубликовано во многих газетах и широко цитировалось в Европе и США{809}. Та часть описания, в которой особо подчеркивается его связь как с венценосным семейством, так и с русским народом, посвящена последним словам Александра:
«Государь пожелал, чтобы я возложил руки мои на голову Его, и я долго держал их; Государь находился в полном сознании, просил меня отдохнуть, но я сказал, что не чувствую усталости, и спросил Его: “не тяжело ли Вашему Величеству, что держу долго руки мои на главе Вашей?”, но Он сказал мне: “напротив, Мне очень легко, когда вы их держите”. Потом Ему было угодно сказать: “Вас любит русский народ?” — “Да, — отвечал я, — Ваш народ любит меня”. — “Любит, — отвечал Государь, — потому, что он знает, кто вы и что вы”»{810}.
Признание Александром значения о. Иоанна на глазах всего императорского семейства было для пастыря самой лучшей рекламой. Он не винил себя в том, что его молитвы не исцелили царя; вместо этого он упрекал всю Россию и в завершение предостерегал русский народ:
«Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеления своему Царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, — а это дороже всего. Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его»{811}.
О. Иоанн не видел ничего несообразного в том, чтобы использовать свою роль заступника и духовного отца России для извлечения нравственного урока из кончины царя. Однако то, что казалось очевидным самому о. Иоанну и что подхватывали его корреспонденты, соединяя в текстах двух «батюшек», не приветствовалось во дворце. Самоуверенность какого-то приходского священника шла вразрез с традиционной риторикой, которая была принята для описания всего, связанного с царствующим домом. В своем стремлении извлечь поучительный урок из кончины Государя о. Иоанн позабыл об этикете.
Неудивительно, что своей «фамильярностью» пастырь привел в замешательство тех, кто занимался сохранением и поддержанием репутации дома Романовых в глазах общества, и особенно — консервативную прессу. Данная ею оценка высказываний о. Иоанна отражает противоречивые взгляды на то, какое поведение считалось подобающим для религиозного деятеля. Хотя текст о. Иоанна почти сразу же был допущен к публикации в «Новом времени», в редколлегии завязался спор, насколько уместно его публиковать. А. М. Жемчужников дал издателю газеты А. С. Суворину следующий комментарий:
«Глубокий интерес этой статьи заключается в том, что достопочтенный о. Иоанн описывает все, что видел и слышал; все, чему был очевидец… Заключительное же воззвание автора к скорбящей России со словами — Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его — полно чувства и внушительности, но мы думаем, что о таком чувственно-семейном деле, как завет, полученный, без посторонних свидетелей, нашим Государем от своего умершего Державного Отца, никто — даже и с благочестивейшими и наилучшими, как в настоящем случае, намерениями, — не может возвещать публично, кроме самого Монарха, в тех выражениях, кот. он сам почтет уместными, и при таких обстоятельствах, кот. он сам признает угодными… Причем же лицам, всякого общественного положения и всех без исключения сословий, следовало бы, касаясь этого священного для нас предмета, ограничиваться приведением тех подлинных Е.И.В. слов, которые по Его повелению были до сего времени обнародованы»{812}.
Жемчужников руководствовался главным образом принципом неприкосновенности частной жизни императорского семейства и своим приоритетным правом контролировать публичные репрезентации образа императора. Суворин более прямо выразил свои сомнения в мотивах поведения о. Иоанна и обвинил его в чрезмерной саморекламе:
«Ваша заметка совершенно справедлива. Когда я получил статью о. Иоанна, первое мое побуждение было отправить ему обратно и сказать, что не следовало ему бы самому писать о себе и т. д. Но сам Государь, к которому у меня всегда была симпатия, является в этом разговоре таким милым и таким русским человеком, так более искренним и более простым, чем о. Иоанн, популярнейший теперь человек в России, что я велел набрать ее и послать в Императорский Двор, без которого таких вещей мы печатать не можем… О. Иоанн спрашивал, отчего так долго статья не появляется. О своей популярности он, очевидно, очень соблазнился, но я не думаю, что он тут выигрывает»{813}.
