Есть у меня эскизы, чертежи кой-какие завалялись, трактаты от руки, черновички, письмо Татлина к Мельникову осело. А фотографию Мельникова с Гинзбургом и я третий — не хотите? А всех трех Весниных с Удальцовой? Все в мой затон плыло, с девятнадцатого года. Как у Лешки Кручены-ха, только он без разбора, тряпье-берем, а я по своему вкусу — когда и кочевряжась. И от беззубого Лешки самого, кстати, имеется тетрадочка ни больше ни меньше как «Помады» с дыр-бул-щылом: десять лет меня насиловал, на Гуро «Шарманку» менялся — ну, я согласился из милости.
Моя-то цель — интервью, сказал Б.Б. как можно смиренней, когда вернулись в комнату и сели за стол. А этот товар, прибавил как можно небрежней, на любителя: если хотите, могу поспрашивать. Не затрудняйтесь, ответил Панин, есть любители, есть. Большие есть любители на все, что есть у меня. Вон каталоги стоят: предпоследние — на этот месяц, а последние аж на весну. Вы что, совсем на меня материал не собирали? Да я такой был уже в шестнадцать лет — когда для Василия Николаича двадцати трех, для Владимира Евграфыча тридцати пяти, для Петра Васильича тридцати двух краски добывал. Чекрыгина, Татлина, Митурича — слыхали таких? «Натура» — знаете слово? И всю жизнь не вам ровню, как устриц, сглатывал. Блатняки дешевые говорили: и пуговиц не выплюну — это про меня. А вы: интервью-у, конструктиви-изм. Я-то, наоборот, справки о вас навел, мне расписали, он такой, он сякой. И я уж собрался ему все по описи сдавать, а он меня как фраера: «могу поспрашивать».
Б.Б. взял сухарик и краешком опустил в чай. Точь-в-точь отец, прокомментировал Панин. Чей? Да ваш. Вы знали моего отца? Я всех знал. А вашему папаше еще и премного обязан. Почему и намерился свои кладовые открыть именно вам — насчет описи я ведь всерьез. Ну, не открыть: открывать. Так, по единице хранегтя в день. Или в неделю, мы же не торопимся: вам еще жить и жить, а я жить и вовсе привык. Б.Б. сказал: и чем же отец вас одолжил? Донос написал, доброжелательно объяснил Панин. Стал ко мне таскаться — то ли сам набрел, то ли ГПУ навело. Нет ли у меня первого полного издания «Душеньки», да не попадались ли письма Дмитриева к Карамзину, да кресло он разыскал екатерининское, не взгляну ли? Пшел, говорю, комсомолишка, змееныш. Он — донос, мягкий, теплый. Не хотите «донос» — заметку в университетскую многотиражку, дескать, попадаются еще подобные — горе-историографы. Он в университете активист, я архивариус: текущей документации, а все-таки. Год тридцать третий, пожалуйте в Пермь, три годика, административный надзор. Бумажки по папкам, папки по коробкам, коробки по двум чемоданам, айда. Неглавного три шкафа — это моя сожительница сохранила, все до последнего трамвайного билетика Мандельштама. К тридцать третьему как раз творческая вся возня стихла, один соцреализм да чистки, осталось только то, что осталось у меня в чемоданах. И с ними я и в Норильске — я, и в Минусинске, и на метеостанции на Ямале, и на всех северных курортах — куда меня на три, на пять лет с одного на другой переводили. А не встреть вашего папашу, как миленький сложил бы голову в ленинградском тридцать седьмом, в московском сорок девятом.
Рассказывал он монотонно, глядел безмятежно. Б.Б. спросил: а не мог я уже что-то в этом роде читать? Почему же, могли — советская власть сейчас расписана подробнее не то что Смутного времени, а и самого Просвещения, так что и мою персону не упустили, сам корректировал. Но об отце — в самых общих чертах: до вас берег. Что-то, сказал Б.Б., помнится, в художественной литературе. Мой старый знакомый, он больше былое и думы пишет, но так, что не всегда понятно, былое это или думы. И у него КГБ — deus ex machina, все сюжеты через Большой дом и Лубянку. Панин сказал: так ведь так и есть, все до единого — за вычетом, может быть, войны и пьянства. Писал бы ваш знакомый или не писал, все равно: Комитет был бог, а Россия машина — разве нет? Сюжет-то вы вполне могли встретить, а про отца прочтете отдельно — когда дойдем до его, то бишь до общей вашей с ним, фамилии по каталогу. И номер многотиражки той не истлел, и протокол его допроса скопирован и в одной с ней папке лежит, как новенький. Не хотите «допроса» — собеседования. Б.Б. резко этот полуиронический тон оборвал и отчеканил холодно: если так, к чему ваши фигли-мигли? Весь этот тупой юмор с передачей мне вашего барахла — не хотите, чтобы я тоже как-нибудь пошутил? Тоже несмешно, не хотите? Панин предложенную манеру тотчас подхватил и проговорил размеренно: вот что — придумайте другую тему, немедленно. Чтобы мне не повторять змееныша одному и тому же семени два раза в столетие. Без затруднения и без тени смущения Б.Б. спросил полудружески-полуофициально: можно мне у вас остановиться на два-три дня? На два, ответил Панин.
На следующее утро, позавтракав тем, что Б.Б. купил, встав пораньше и спустившись в лавку, они перешли к делу так естественно, как если бы вчерашнее предложение Панина показать архив все-таки было — и было обоими принято, — а об отце ни вчера, ни когда вообще не заходило разговора. Б.Б. вернулся к раннему конструктивизму и для начала попросил показать письмо Татлина к Мельникову. Панин его без промедления достал, развернул и перед ним на скатерку положил. Письмо, ожидаемо шалое, ожидаемо новаторское, касалось проекта здания, установленного на громадном подшипнике и медленно разворачиваемого господствующим на данный день ветром. На вращающуюся независимо от подшипника ось, вертикально пронизывающую этажи и выходящую на крышу, неразъемно посажен огромный флюгер, или, если хотите, мельничные крылья. (От этой фразы на поля вывешивалось дугой: «Простите, Мельников, за каламбур».) Сдвиг собственной оси флюгера передается через зубчатые колеса на корпус здания. За грубую, первичную основу можно принять конструкцию ангела на шпиле Петропавловского собора в Ленинграде. И внешне флюгер должен с ним откровенно корреспондировать как его кубистический собрат. Стену здания, постоянно обращенную к ветру, следует сделать в виде ширмы, раздвигающейся на осенне-зимний сезон с целью защиты от холода и складывающейся на весенне-летний, чтобы обеспечить максимальное проветривание. Но гвоздь проекта не эта функциональная целесообразность, а новый образ жительства, если угодно, новое взаимодействие с домом, из которого утром, отправляясь на работу, можно выйти, положим, на улицу Красных Зорь, а вечером, возвращаясь,
