— Скажи, сколько стоит твоя картина?
— Сто золотых монет.
Царь приказал тут же отсчитать сто монет художнику и предложил:
— А теперь в память о нашей встрече, в память о моем пребывании здесь нарисуй для меня Тадж-Махал, и ты получишь за это тысячу золотых монет.
Услышав такую просьбу, художник начал кланяться царю. Улыбается и кланяется, а сам при этом все пятится и пятится. А потом бочком, бочком и совсем было собрался улизнуть, но тут царские слуги схватили его, и царь велел повесить шарлатана и проходимца.
Из беседы аксакалов.
— Для того в мире свет, чтобы рассеять тьму, для того, чтобы понять свой сегодняшний день, нужно помнить день вчерашний, для того, чтобы заметить ложь, нужно знать правду…
— Не скажите. Есть такая ложь, которой всякий верит, и есть такая правда, которой никто не хочет верить…
— Да, много в жизни странностей и загадок. Любой человек тоже загадка…
— Загадка интересна до тех пор, пока ее не разгадали…
— Так-то оно так, но все споры и ссоры происходят оттого, что одну загадку люди по-разному разгадывают…
16
Я всегда думал, что стоит мне опубликовать стихи, и я тут же стану известным поэтом, меня признают, оценят по достоинству и даже — а почему бы и нет? — вызовут в Союз писателей. Но почему-то с признанием никто не торопился. И в Союз писателей тоже не вызывали. Может, просто письмо с приглашением не дошло? А может, бюрократическая волокита? Или ждут, что я сам приду? Как бы там ни было, но если гора не идет к Магомету…
В общем, довольно скоро я заметил, что куда бы ни шел, а ноги сами приводят меня поближе к дверям Союза писателей. Наконец я повиновался своим ногам и, открыв эти двери, переступил порог.
Но дверь председателя Союза открыть не решался. Садился в приемной и сидел. Ну вроде бы я просто так зашел… Ну мало ли какие дела привели студента-филолога, молодого поэта в приемную председателя… А вдруг кто-нибудь спросит: «Молодой человек, а вы кто такой? — и, узнав, что я и есть тот самый Каипбергенов, скажет:- Так что же вы сидите, заходите, председатель давно вас ждет». И я войду…
Однажды сидел я в приемной, а в кабинете председателя тем временем шло совещание. Дверь была приоткрыта, и я слышал все, что там говорилось.
Из того, что я услышал сквозь щелку приоткрытой двери в кабинет председателя Союза писателей.
— …Заранее предупреждаю: не приписывайте мне религиозных настроений и тем более не приписывайте пропаганды мусульманства. Но хочу напомнить, что по понятиям людей верующих на плечах любого человека восседают два невидимых ангела. Один записывает его добрые дела, другой — дурные поступки. Так и у нас должна быть литература не только восславляющая дела и свершения наших современников, а и отмечающая отдельные ошибки отдельных представителей. А они еще есть…
— …Я так полагаю, что те ангелы писали не стихами, а прозой. У нас же прозы пока еще нет, что надо честно признать существенным недостатком в развитии нашей национальной литературы…
— …Считаю, что уместно и своевременно поднять сейчас вопрос о развитии каракалпакской прозы. Как вы все знаете, товарищи, вопрос этот остро стоял еще до войны, и некоторые наши товарищи уже стали пробовать свои карандаши и перья па ниве прозаических произведений, но этому помешала разразившаяся война…
— Всем известно, что поэзия — это детство литературы. До каких пор мы будем с вами пребывать в детском возрасте, товарищи? Всем нам пора повернуться лицом к необходимости создания реалистических образов и прозаическом жанре…
— Прекратите нас поучать! Бы лучше занимайтесь своей диссертацией и не кощунствуйте, не оскорбляйте великого Навои, Омара Хайяма, Некрасова и Бердаха, а также ныне здравствующих и сидящих здесь живых писателей, народных поэтов Садыка Нурымбетова и Аббаза Дабылова!
— Извините, вы меня но так поняли. Я далек от мысли принизить заслуги уважаемых поэтов. И знаю, что они — голос народа.
— Так-то лучше…
— Подождите спорить. Кстати, о Навои. Хочу рассказать вам предание о нем. Однажды великий поэт шел но аулу и услышал доносившиеся из ближайшей юрты голоса. Девушки распевали одну из его песен. Навои прислушался и заметил, что они искажают его песню и пропускают некоторые куплеты. Он вошел в юрту. Там девушки сообща ткали большой ковер. Поэт приблизился к ковру и начал выдергивать из него нитки.
«Что ты делаешь?»- закричали па него.
«Л почему вы выдергиваете строки из ковра моих стихов?»- спросил он.
Они все поняли и устыдились. Попросили прощения у поэта, а он извинился перед девушками…
— Все это очень интересно и поучительно, но вернемся к разговору о прозе. Хотелось бы послушать, что по этому поводу думает критик…
— …Рассказывают, что Гаргабай, отец Бердаха, однажды прибежал впопыхах домой и крикнул жене:
«А ну, быстренько вымой нашего сына, да хорошенько! Причеши, обряди во все новое. Я повезу его в Хиву. Нас ждет большая удача. Люди говорят, что хан Хорезма ищет самого красивого мальчика для службы во дворце. А разве есть под этим небом ребенок красивее нашего Бердымурата?»
Жена была женщиной сдержанной. Она улыбнулась словам мужа, но спорить не стала и сделала, как он велел.
Поехал Гаргабай с сыном в Хиву. А по пути должны они были пройти сквозь три заставы ханских стражников. На первой же заставе ханский нукер, узнав, куда и зачем едет Гаргабай, прогнал его, еще и обругал:
«Куда ты со своим тощим и лопоухим отпрыском? Глаза-то у тебя где? Ты только погляди на него, курносого и лупоглазого! А ну, поворачивай, и чтоб духу твоего тут не было!»
С тех нор до самой смерти Гаргабай бранился: «Проклятие людям хана, не пропустившим ко дворцу самого красивого мальчика в мире!»
— Вечно эта критика оскверняет поэзию. Для критики ничего святого нет. Разве Бердах красотой своих стихов не опроверг слова того стражника? Разве своим разящим словом он не пошатнул ханский дворец?!
— До тех пор покуда поэзия будет оставаться единственным ребенком нашей литературы, покуда будет она числиться единственным наследником национальной культуры, до тех пор будет она нам казаться самой прекрасной и несравненной…
— Я думаю, надо объявить конкурс на лучшее произведение в прозе…
* * *
Мысли, просочившиеся сквозь щелку двери председателя Союза писателей, растревожили меня. Услышав все сказанное, я перво-наперво удивился: почему идея развития каракалпакской прозы не приходила мне в голову до сих пор, ведь я уже познакомился с романами Льва Толстого и Достоевского, с повестями Тургенева и Гоголя? Почему о прозе не говорили мои учителя? А может, и впрямь наш народ приучен лишь к поэзии, она — его истинный голос? Но как тогда быть с бесчисленными легендами, притчами, сказаниями — они чей голос? Неужто не народный? Или они не литература, не фольклор?
Образовалась целая куча вопросов, завал вопросов, и перебраться через него было непросто. А перебираться надо, иначе дальше хода нет, по крайней мере, для меня.
Поразмыслив в одиночку, поприкидывав и так и эдак, повспоминав различные случаи, я пришел к выводу, что народ-то, пожалуй, давно уже ждет настоящей, серьезной прозы. И подтверждений тому множество. Вот хотя бы одно из них. Как-то я прочитал своему дедушке рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник». Рассказ в переводе, конечно. И конечно же в том переводе он заметно уступал оригиналу. Но все равно дедушка слушал со вниманием, необычайным даже для него — у большого любителя всяких историй. Слушая, он так увлекся, что забыл приказать внукам покормить осла. А осел, что бы там о нем ни говорили, животное дисциплинированное. Он привык к порядку и свое обеденное время нутром чует. Поняв, что кормить его не собираются, он начал орать. Истошные ослиные вопли переполошили весь аул, но дедушка даже внимания па них не обратил. И пока я не дочитал рассказ до конца, он не пошевелился. А потом сказал:
— Какой хороший дастан. Все сплошная правда. Все как в жизни. — И, подумав, добавил:- Даже правдивей, чем в жизни.
На следующий день я слышал, как он пересказывал «Кавказского пленника» своим друзьям старикам, притом вместо Жилина в его пересказе действовал «один каракалпак».
Эти размышления и воспоминания подтолкнули меня. Решил написать рассказ об одном случае, который давным-давно засел в мозгу и время от времени всплывал в памяти и требовал выхода. Пытался я передать его в стихах, но ничего не получилось. Теперь попробовал передать его в прозе.
На выходной отправился в аул. Дома мне всегда лучше писалось. И точно, в субботу же вечером, за один присест, я его и закончил, а в воскресенье с утра собрал всех домашних и стал читать им.
Дедушки уже не было в живых. Он умер в прошлом году.
