Конечно, Донн вполне мог воспользоваться и общеизвестными фактами, не имея в виду никого конкретно, но если поэт пишет для узкого круга (как было с Донном), психологический закон велит там, где возможно, делать намеки на друзей и знакомых. Бен Джонсон, во первых, спас себе жизнь чтением; во-вторых, он писал пьесы, кормя актеров крохами своего ума. Следовательно, вышеприведенный пассаж содержит двойной намек на Бена. Можно представить, как он хохотал, слушая про «органчик дряхлый с куклами на крыше». Чтение могло происходить в какой-нибудь таверне – например в «Русалке», где Джонсон любил встречаться с друзьями.
Литературоведы обычно подчеркивают, что Донн не желал публиковать свои стихи; но суть в том, что он вряд ли мог это сделать, если бы даже захотел: на рубеже столетий церковная цензура год от года становилась все более жесткой. В 1599 Архиепископ Кентерберийский и Епископ Лондонский выработали закон, запрещавший издание сатирических стихов вообще, с приложением списка книг, предназначенных к сожжению. В это же время они постановили, чтобы «впредь ни сатир, ни эпиграмм не печатать». Слишком вольные стихи Донна никак не могли бы проскочить цензурный барьер. Даже в посмертное издание стихотворений Донна 1633 года некоторые элегии не вошли – их не разрешили печатать.
В то время кабаки и таверны Лондона кишели доносчиками. Не случайно в «Приглашении к обеду» Джонсон обещает отдых от шпионов в качестве особого угощения для друзей:
No shall our cups make any guilty men;But, at our parting, we well be, as whenWe innocently met. No simple wordThat shall be utter’d at our mirthful board,Shall make us sad next morning: or affrightThe liberty, that we’ll enjoy tonight.
[Наши чаши никого из нас не сделают преступником, и мы разойдемся так же невинно, как собрались. Никакое простодушное слово, вырвавшееся за веселым столом, не заставит нас раскаиваться поутру и не спугнет непринужденности нашей сегодняшней беседы.]
В этом стихотворении Джонсона шпионы носят имена Поли и Спаррот (Попугай). В первом из них угадывается известный правительственный агент Роберт Поли, присутствовавший при загадочном убийстве Кристофера Марло в 1595 году. Томас Кид, автор «Испанской трагедии», обвиненный в безбожии, а также в клевете на правительство, и физически сломленный в тюрьме, – еще одна жертва тайной полиции из шекспировской плеяды драматургов. Сам Бен Джонсон три раза был на волосок от гибели – в третий раз в дни «Порохового заговора», он ведь являлся новообращенным католиком и не скрывал дружбы с «папистами» и «заговорщиками».
Елизаветинские времена можно назвать золотым веком шпиономании. «Охота на шпионов в государственном масштабе и охота на животных для развлечения были излюбленными занятиями времен королевы Елизаветы и короля Якова, – пишет историк Алан Хейнс. – Загнанную лань закалывали и обезглавливали, и такая же в точности экзекуция ожидала выловленного предателя, останки которого после казни выставлялись на площадях Лондона – кровавый спектакль, неизменно впечатлявший публику, несмотря на частые повторения. В тяжелой атмосфере всеобщей подозрительности само обвинение в предательстве стало таким же ритуальным действом, как охота, необходимым элементом рассчитанной политики шпиономании».
Мы знаем, что Донн ходил на публичные казни, и в его «Элегиях» отразились мрачные картины, запечатлевшиеся в его памяти. В двадцатой элегии он называет корабли «повозками обреченных», в двенадцатой – говорит о любви, которая «колесует», а в восьмой вспоминает «обрубки тел над городской заставой». Так, в общих чертах, обрисован полный цикл наказания: «повозка» – подготовка, «колесо» – сама казнь, «обрубки тел» – следствие. Только любовь способна устранить эту мрачную перспективу. Она бросает вызов уничтожению человека человеком, у нее иная цель: «Там убивают смертных – здесь плодят» (Элегия XX). Это – вызов, почти заговор.
Донновские любовники – заговорщики, конспираторы. Не только в элегии «Аромат», но и в других, например, в элегии «На желание возлюбленной сопровождать его, переодевшись пажом» (XVI), в «Любовной науке» (VII). В элегии «Ревность» (I) герой предлагает возлюбленной больше не рисковать, изменяя мужу в его собственном доме, и предлагает приискать другое место, где бы их любви ничто не угрожало.
Но если мы (как те враги короны,что уезжают в земли отдаленныГлумиться издали над королем)Для наших ласк другой приищем дом, –Там будем мы любить, помех не зная,Ревнивцев и шпионов презирая,Как лондонцы, что за Мостом живут,Лорд-мэра или немцы – римский суд.
Чистая ли метафора это или проговорка, отражающая реальное стремление поэта бежать из Англии с ее бдительным Тайным Советом, с «глупыми заговорами и продажными шпионами»? Донновские строки нуждаются в акустике своего века для настоящего резонанса. Только вдохнув полную грудь того, давно сгоревшего воздуха, мы сможем постичь подлинный смысл его элегий. И тогда мы по-новому представим себе эту пару смельчаков, Его и Ее, юных заговорщиков Любви, окруженных толпой доносчиков и шпионов, – и почувствуем их вызов бедламу и чуме того жестокого мира, в котором им выпало жить.
Джон Донн
Аромат
Единожды застали нас вдвоем,А уж угроз и крику – на весь дом!Как первому попавшемуся воруВменяют все разбои – без разбору,Так твой папаша мне чинит допрос:Пристал пиявкой старый виносос!Уж как, бывало, он глазами рыскал –Как будто мнил прикончить василиска;Уж как грозился он, бродя окрест,Лишить тебя изюминки невестИ топлива любви – то бишь наследства;Но мы скрываться находили средства.Кажись, на что уж мать твоя хитра, –На ладан дышит, не встает с одра,А в гроб, однако, все никак не ляжет:Днем спит она, а по ночам на страже,Следит твой каждый выход и приход;Украдкой щупает тебе животИ, за руку беря, колечко ищет;Заводит разговор о пряной пище,Чтоб вызвать бледность или тошноту –Улику женщин, иль начистотуТолкует о грехах и шашнях юных,Чтоб подыграть тебе на этих струнахИ как бы невзначай в капкан поймать;Но ты сумела одурачить мать.Твои братишки, дерзкие проныры,Сующие носы в любые дыры,Ни разу на коленях у отцаНе выдали нас ради леденца.Привратник ваш, крикун медноголосый,Подобие Родосского Колосса,Всегда безбожной одержим божбой,Болван под восемь футов вышиной,Который ужаснет и ад кромешный(Куда он скоро попадет, конечно) –И этот лютый Цербер наших встречНе мог ни отвратить, ни подстеречь.Увы, на свете уж давно привычно,Что злейший враг нам – друг наш закадычный.Тот аромат, что я с собой принес,С порога возопил папаше в нос.Бедняга задрожал, как деспот дряхлый,Почуявший, что порохом запахло.Будь запах гнусен, он бы думать мог,Что то – родная вонь зубов иль ног;Как мы, привыкши к свиньям и баранам,Единорога почитаем странным, –Так, благовонным духом поражен,Тотчас чужого заподозрил он!Мой славный плащ не прошумел ни разу,Каблук был нем по моему приказу;Лишь вы, духи, предатели мои,Кого я так приблизил из любви,Вы, притворившись верными вначале,С доносом на меня во тьму помчали.О выброски презренные земли,Порока покровители, врали!Не вы ли, сводни, маните влюбленныхВ объятья потаскушек зараженных?Не из-за вас ли прилипает к нам –Мужчинам – бабьего жеманства срам?Недаром во дворцах вам честь такая,Где правят ложь и суета мирская.Недаром встарь, безбожникам на страх,Подобья ваши жгли на алтарях.Коль врозь воняют составные части,То благо ли в сей благовонной масти?Не благо, ибо тает аромат,А истинному благу чужд распад.Все эти мази я отдам без блажи,Чтоб тестя умастить в гробу… Когда же?!ЛюБОВНАЯ НАУКАДуреха! сколько я убил трудов,Пока не научил, в конце концов,Тебя премудростям любви. СначалаТы ровно ничего не понималаВ таинственных намеках глаз и рук;И не могла определить на звук,Где дутый вздох, а где недуг серьезный;Или узнать по виду влаги слезной,Озноб иль жар поклонника томит;И ты цветов не знала алфавит,Который, душу изъясняя немо,Способен стать любовною поэмой!Как ты боялась очутиться вдругНаедине с мужчиной, без подруг,Как робко ты загадывала мужа!Припомни, как была ты неуклюжа,Как то молчала целый час подряд,То отвечала вовсе невпопад,Дрожа и запинаясь то и дело.Клянусь душой, ты создана всецелоНе им (он лишь участок захватилИ крепкою стеной огородил),А мной, кто, почву нежную взрыхляя,На пустоши возделал рощи рая.Твой вкус, твой блеск – во всем мои труды;Кому же, как не мне, вкусить плоды?Ужель я создал кубок драгоценный,Чтоб из баклаги пить обыкновенной?Так долго воск трудился размягчать,Чтобы чужая втиснулась печать?Объездил жеребенка – для того ли,Чтобы другой скакал на нем по воле?
На раздевание возлюбленной
