Где-то на средине пути Гудо обратился к идущему рядом с ним главе корпорации макелариев:
– А кто этот Василий Теорадис?
Андроник еще ниже склонил и без того склоненную голову:
– Паракимомен нашего василевса. Охраняет сон автократора.
– Постельничий, – понимающе кивнул головой Гудо.
– Постельничий, – подтвердил Андроник, и со вздохом добавил: – И самый главный из евнухов дворца.
– Вот как! – воскликнул Гудо.
На это восклицание беспокойно оглянулся Никифор и тут же успокоился. В нескольких шагах позади его гостей неотступно следовали шестеро стражей из варягов.
Евнухи…. Особая страсть мэтра Гальчини, вывезенная им из глубин Востока. Захлебываясь от восторга и значительно приукрашивая и без того жуткие рассказы, мучитель Гальчини наслаждался тем, как с его несчастного ученика градом котился холодный пот. Изощренно-неожиданный учитель мог любой свой рассказ тут же укрепить конкретным примером или на ком-либо из несчастных узников подземелья Правды, а то и на самом Гудо. Чего можно было ожидать после того как учитель превозносил до небес тот совершенный человеческий материал, как называл он евнухов, а еще более после того, как он же презренно отзывался о тех, кто был лишен мужского начала?
А разве не началось мучительное знакомство юного Гудо с главным палачом подземелья Правды с того, что тот сказал:
– …У тебя нет выбора. Завтра в полдень на рыночной площади я должен был бы прибить гвоздями твой фаллос и мешочек к деревянному помосту и дать тебе в руки нож. Так наказываются насильники и прелюбодеи…
О! сколько раз напомнил мэтр Гальчини своему ученику о том, что он мог бы по собственному желанию стать скопцом. При этом своей же рукою! Никто еще не выдержал жажду, голод, холод и презрение. Все приговоренные в полнейшем отчаянии, кто единым ударом, а кто в тяжких мучениях, в несколько приемов, отделяли фаллос и мошонку, и, заливая ноги и мостовые улиц обильной кровью, бежали, не видя перед собой ничего. Бежали, пока хватало сил и самой жизни. Никто из них не выжил. Это все же была скорая смерть. Как и смерть одного из двух несчастных рабов или добровольцев (такие часто случались) кого опытные лекари превращали в евнухов.
Так сколько же раз напоминал мэтр Гальчини о преступлении единственному ученику? Да столько же раз, сколько и говорил о тех, кто стал жено-мужчинами. Множество раз, ибо историям этим не было конца. Как и не было конца восторгам и проклятиям учителя, едва в его непонятный ум наплывал очередной рассказ об этой стороне неслыханной жестокости.
Что помнил Гудо о евнухах? Да все, и даже большее, ибо многократно был уверен в том, что мэтр Гальчини превратит и его в совершенный человеческий материал, из которого можно вылепить что угодно. Ведь у кастрированного меняется не только тело, но и его характер. Чаще всего он становится беспрекословно преданным, как собака, рабом, лишенным всяких страстей. Этих несчастных непрерывно угнетала внутренняя раздвоенность, их души вечно терзались, разрываясь между неутоленной мужской страстью и женским бессилием, между кротостью и трусостью. Эти рабы были чувственны и робки, кичливы и легкоранимы, надменны, мечтательны и… ленивы. Сохраняя надолго юное лицо, женскую нежность кожи и острую чувственность, некоторые из них становились еще и рабом страстей своих хозяев. Такой порок тянулся от самого императора гордого Рима Октавиана[193].
Куда приятнее была служба евнухов[194] в гаремах, где они, в зависимости от метода их кастрации, исполняли множество служб, в том числе, и как бесплодные любовники на утеху бушующему страстями, интригами и коварством закрытому женскому обществу.
Куда печальнее была жизнь тех, кого изощренные мастера сложнейшей науки превращали в различные орудия: в не знавших усталости и страха воинов, отряд которых был даже у тамплиеров, в чрезвычайно умелых фанатиков убийц, которых никто и ничто не могло остановить, или же в преданных и могучих телохранителей, которые, не задумываясь, жертвовали своими жизнями ради сохранения жизни хозяина.
Но более всего выделялись и были, что называется, на виду те, кто свое приобретенное физическое уродство приспособил на государственной службе у различных правителей мира. Евнухами были и императоры и великие полководцы, мудрецы и даже отцы христианской церкви[195]. А что касается государственной службы, то Византийской империи в этом вопросе не было равных.
Находясь на границе Азии и Европы, Востока и Запада, Византия впитала в себя все достоинства и пороки соседей. К многовековой традиции связанной с евнухами и их службой добавилось еще и видение последователей христианства, буквально понявшие слова Христа: «Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного[196]. В глазах византийцев бесполые евнухи были одновременно и пародией и подобием ангелов. Перед такими «ангелами» открывались широкие возможности для церковной, гражданской и даже военной службы. А императорский двор тот и вовсе делился на две едва ли не равные половины – «бородатых» и «безбородых» (то есть – евнухов) придворных. Многие высокие и почетные должности могли занять лишь евнухи.
Такой почетной должностью и была должность паракимомена, который являлся не столько постельничим при василевсе, сколько главой его правительства. Разумеется при понятном отсутствии всесильного парадинаста[197].
* * *
– Евнух… – застонал Гудо.
Его лицо налилось кровью, а руки сжались в кулаки. Казалось еще мгновенье и сильные руки палача сомкнутся на худой шее Никифора. Почувствовав это, Никифор ускорил шаг и, уже едва ли не бегом, ввалился в высокую дверь одного из дворцов.
– Василий! Где ты, Василий?! – закричал, что силы парадинаст.
На этот крик из-за стенного ковра вышел очень высокий человек с гладким лицом. Его широкий балахон полностью скрывал фигуру мужчины, но покачивание широких бедер и почти детский голос выдавали в нем дворцового служащего из «безбородых».
– Паракимомен в опочивальне. Он велел не беспокоить себя после трапезы.
– К дьяволу! – грубо оттолкнул евнуха Никифор и быстро пошагал по хорошо известному ему дворцу.
Не остановили его и два других евнуха, что скрестили свои копья перед инкрустированной слоновой костью дверью опочивальни.
– Прочь! Прочь! – растолкал их парадинаст и с силой распахнул дверь.
Сладко облизывая губы, Василий Теорадис полулежал на мягкой софе и гладил по длинным волосам мальчика в нежном возрасте. Тот сидел на ковре и при свете нескольких свечей читал что-то из греческих трагиков. Увидев ввалившегося парадинаста, Василий что-то недовольно пробормотал, но все это тут же скрыл за приветливой улыбкой.
– Дорогой, Никифор! Что же ты не предупредил? Я бы подготовился к такой приятной встрече.
Но заметив за спиной главу корпорации макелариев, «человека с кожаной накидкой на голове» и остановившихся в дверях варягов быстро вскочил с мягкого тела лежанки.
– Что стряслось, мой друг Никифор? – жирное лицо паракимомена тут же оросилось капельками пота.
Его взгляд упал на огромный настенный ковер в дальнем углу комнаты.
– Беда какая? Во здравии ли наш василевс? Враги у ворот? Здоров ли ты, наш парадинаст?
– Все здоровы! – выкрикнул почему-то Никифор и зашел за спину главного евнуха.
– Так в чем же беспокойство? – притворно выдохнул облегчением Василий. – Расскажи мне. Мне – твоему другу. Ты же знаешь – нет нерешаемых проблем.
– А это мы сейчас услышим. И скажешь об этом нам ты, мой друг. Посмотри на этого человека. Нет, он не станет снимать со своего лица свою кожаную личину. Но ответить ты ему должен.
– Охотно, если ты меня об этом просишь. Итак, на что я должен ответить? – улыбнулся паракимон, но теперь уже по его одутлому лицу уже катились ручейки пота.
Удаляясь еще на два шага, Никифор спросил:
– Помнишь ли ты тот день, когда Господь указал на логово «синего дьявола», и он был схвачен?
Вместо ответа евнух кивнул головой.
– Хорошо, – продолжил Никифор. – В тот же день «синего дьявола» заточили в подвал Нумеров, а бывшего при нем мальчика отправили к тебе. Я (с усилием в голосе промолвил парадинаст) отправил его к тебе.
– Да, припоминаю, – начал успокаиваться Василий. – Отчего такое волнение? Не пойму. Я хорошо помню этого мальчика. Красивый мальчик, с тонкой костью. Серые с голубизной глаза, белокурые кудри…
– Где он?! – не выдержал Гудо.
– Кто это? Андроника я знаю. А этот, второй? Кто он? – уже взяв себя в руки, спросил паракимомен.
– Не важно, – махнул рукой Никифор.
– А мне почему-то важно, – собрав морщины на лбу, процедил сквозь зубы Василий.
– Стража!.. – Но Никифор не успел закончить свой приказ. Кожаная петля кнута сдавила его горло. В два прыжка Гудо оказался рядом с парадинастом. – …Выйти за дверь, – с трудом выдавил Никифор.
