— Поповы — соседи мои. Удастся — напою охрану. Сам ты тут… Бутылки собирай. Может, пригодятся и завтра. Судя по погоде, не выберутся они с хутора.
В затишке, возле своей хаты, Борис показал, как ловчее пробраться к Никодиму на баз:
— Не вздумайте через сеновал, кобель там. Вон плетень, видите? Я пацаном лазил… Между амбаром и конюшней. Прямо из левады. Таскать в солому; там скирда далее, в леваде. Да не выгребайте одну бричку, берите изо всех. Постучитесь к Махоре, ждать меня в тепле.
Калитка не заперта. Шел по протоптанной в снегу стежке к крылечку, ожидая окрика от темневших посреди двора бричек. Свет пробивался из горницы и из комнатки. Не подперты и сенцы. На стук отозвалась мать Ефремки.
В комнате натоплено, вкусно шибает жареной свининой, кабачной пригорелой кашей. Старуха одна, возится около стола, заваленного грязной посудой. Повернула головой в цветастой косынке, видать, наспех вынутой из снохиной скрыни ради нежданных гостей, подслеповато вглядываясь.
— Не угадываешь, соседка?
Из горницы вышел крутолобый, коренастый есаул в кителе и ремнях с кобурой. По привычке, щелкнув каблуками, Борис кинул ладонь к папахе:
— Здравия желаю, господин есаул.
Офицер оглядел погоны его, припорошенные снегом, спросил подозрительно:
— Тебе кого, собственно, вахмистр?
— До соседа зашел вот. Друзьяк мой тут проживает… Парубковали вместе…
Что-то заставило Бориса скосить глаза: старуха стояла ни жива ни мертва, прикрыв рот рукой. Жест этот ворохнул в нем что-то до боли знакомое… Мать-покойница. Она часто, бывало, прикрывалась точно так же. Каким-то чутьем уловил причину страха. «Видно, сховался Ефремка».
— Жинка слух принесла: до Поповых, мол, приехали… Вроде бы Ефремка. Ну, я и… — похлопал по отдутым карманам, — прихватил. Сколько годов не видались. Друзьяки, никак…
Отошедшая старуха поддержала живо:
— Сами было возрадовались, когда в ворота застучали. Нету сыночка…
Подняла с полу выроненный рушник.
— Батюшки, защитники наши, не сумлевайтися… Наш, хуторной, служивый. Вот те хрест! Надысь вернулся… Батька его мельник. Вона ветряк ихний на краю хутора.
Привлеченный разговором, из горницы вышел еще один. Был он без кителя, в исподней байковой сорочке кремового цвета, в галифе ярко-синего сукна и сапогах со шпорами.
— Ба, Думенко?! Не узнаешь?
По густым скобам бровей угадал Борис в потучневшем офицере мальчишку-корнета, молодого пана Королева.
— Признал, ваше благородие… Сергея Николаевича сын, Павел Сергеевич.
Шевеля бровями, Королев всматривался в него с любопытством — видать, рад был встрече, напомнившей ему то далекое беззаботное времечко — юность.
— Вахмистр! Ну, бра-атец… Гвардеец. Тебя-то нужда какая сюда занесла, а?
— Казачинский я.
— Да, да, да…
Королев оттер есаула плечом, ввел Бориса в горницу, от порога громко сказал:
— Господа, борейтор моего завода!
На столе две распитые бутылки, остатки ужина. Осиливая робость перед высокой компанией, Борис вынул из кармана шинели пару своих бутылок, приставил их к порожним.
— Не побрезгуйте… Чистые, из пшеницы. Шел к дружку, Ефрему Попову, думал, с вами он прибыл… А раз нету… Не выливать же добро?
Возбужденный тон ротмистра Королева меньше подействовал на господ офицеров, нежели бутылки с подозрительными тряпочными затычками. Уселись погуще к столу. Один, уже в исподнем, выпрыгнул из хозяйских пуховиков. Через головы тянулся со своим стаканом:
— Глоточек, для пробы.
Выпил. Дергая усом, одобрил:
— Мать честная!.. Взаправду, господа. Жаль, кизячным дымом…
Крутолобый есаул — единственный изо всей братии одетый по форме — возразил:
— Напротив, господин полковник, дымок кизячный придает особый, я бы выразился, казачий дух…
Под одобрительные возгласы Королев, поднимая стакан к висячей лампе, провозгласил:
— Господа, за град-столицу… Новочеркасск!
Есаул поставил стакан на стол; мерцая калмыкова-тыми глазами, с придыханием сказал:
— Издеваетесь, ротмистр… С такими тостами вам бы надлежало сию минуту быть где-нибудь под… Белой Глиной, по пути на Кубань… У Корнилова.
— Попрошу, господа… — недовольно нахмурился полковник.
Выпили молча; с каким-то остервенением заскребли вилками в тарелках.
Борис стоял посреди горницы в распахнутой шинели, стараясь понять этих людей, выброшенных из кровного гнезда.
Но брало свое, застарелое: «Стаканом самогонки не зальешь… Сколько там осталось у хлопцев?»
Вспомнил о нем, как ни странно, есаул.
— Господа, а вахмистру-то не налили?
— Эхма, Думенко, чего же ты, братец? — укорял Королев, перетрясая порожние бутылки. — Все пусто… Черт возьми!
— Не извольте беспокоиться… Желание имеется, я с большой охотой… У батька вон мельница своя крутится. На такое дело пшеничка водится.
Близко к сердцу принял есаул; потирая руки, подмигивал узким глазом:
