В Берлин Тайхман написал сам. Он расписал свою службу на подлодке в таких подробностях, словно письмо было предназначено старому товарищу по службе на тральщике. «Ей будет скучно читать это», — подумал он.
В середине декабря из отпуска возвратилась первая группа; командир и инженер-механик остались дома на Рождество. Тайхман решил не ездить в Германию, а Штолленберг сказал, что не знает, что ему делать дома. После того как схлынула вторая волна, жизнь их вошла в спокойное русло. Они съездили разок в Беарриц и дважды в Руан, где и провели Рождество. Пили они довольно много; жизнь тянулась однообразно, но спиртное помогало скрашивать ее течение, и даже очень прилично, ибо они отмечали Рождество целых три дня.
После праздников Тайхман получил посылку, на что ему пришлось ответить благодарственным письмом. Затем они побывали в Париже, сходили в оперу, где с огромным удовольствием прослушали «Золото Рейна», а потом провели ночь в компании девочек.
В середине января подлодка вновь вышла в море. Экипаж был тот же, только первого лейтенанта перевели на другую лодку, назначив старпомом. Заменивший его Мюллер был резервистом, отцом нескольких детей и первый раз шел в боевой поход.
Прощальные церемонии были, как обычно, волнующими. За день до выхода в море пришлось пройти комиссию. Это было серьезным испытанием. Тем, кто сумел подхватить венерическую болезнь, грозил трибунал за уклонение от выполнения воинского долга и саботаж. В море венерическая болезнь может стать катастрофой для всего экипажа. Пустым был только носовой отсек — все остальные заполнены консервами. Команда Лютке прошла медкомиссию успешно. Командира не трогали вообще.
В тот вечер в столовой состоялась грандиозная пьянка. На следующий день моряки упаковывали свои вещи в чемоданы, положив, как обычно, сверху завещание и Евангелие. Затем эти чемоданы были опечатаны и оставлены на попечение административного отдела флотилии. Команда погрузилась в автобус и отправилась из лагеря Прьен в гостиницу Шепке. Там к ним присоединились командир и офицеры. Автобус проследовал до Ла-Паллиса и остановился около укрытия для подлодок. Подводники закинули свои пожитки в кубрики и каюты и выстроились на палубе. Стармех и старпом доложили командиру о том, что вверенный им личный состав собрался на палубе. Командующий флотилией появился в сопровождении целой свиты, включавшей в себя операторов кинохроники — «Улыбочки!», — медсестер из Красного Креста, раздававших цветы — «Всего наилучшего!», — офицеров связи из сухопутных войск и ВВС, а также господ из гражданской администрации — «Прекрасные парни, все до одного!». Начальство доков шептало: «Эта лодка — старая развалина, она не выдержит много глубинных бомб». Было также много офицеров с других подлодок. После доклада командира командующий флотилией, стоявший на пирсе, произнес краткую речь. Затем он спустился с пирса на палубу подлодки и пожал каждому члену экипажа руку.
В этот момент завыла сирена воздушной тревоги. Этого вполне можно было ожидать во время выхода любой подлодки в море. Для французских разведчиков не составляло труда выяснить, когда немецкие корабли выходят в море: эту информацию они получали из борделей. Прибытие или отплытие подлодок сразу же отражалось на их доходах.
Старпом засвистел, и лодка снялась со швартовых. Первая вахта разошлась по своим постам, остальные оставались в строю на палубе. Носовые и кормовые швартовы были отданы, и лодка, включив электромоторы, задним ходом медленно вышла из укрытия. Командующий флотилией вместе со свитой три раза крикнули «Ура!». Моряки на палубе ответили тем же. В акватории подлодка развернулась, и заработали дизеля. Но, разворачиваясь, она прижала к пирсу маленькую гребную лодчонку, и та затонула. Видя, что все это произошло на глазах у публики, капитан устроил старпому разнос. Витгенберг пошел в радиорубку и поставил пластинку с песней «Мы идем на Англию». Пока она звучала через громкоговорители, он вышел наверх и с невозмутимым видом объявил о том, что ими потоплен первый корабль в этом походе. Капитан стал красным как вареный рак и сказал, что шутки сейчас совершенно не к месту.
Морякам на палубе дважды давали команду «Смирно!», чтобы ответить на приветствие итальянской субмарины и флотилии немецких торпедных катеров. Затем лодка миновала брекватер и отправилась в точку погружения в сопровождении патрульного катера.
Палубу привели в порядок, чтобы быть готовыми к погружению. Офицеры, отдавая команды матросам, заметно нервничали: им предстояло пересечь Бискайский залив, а для того, чтобы привести все в порядок, требовалось несколько дней. Надо было опустить кнехты и крепко привязать крюки. Тросы уложили под палубой и закрепили все, что могло двигаться, чтобы в подводном положении ничто не стучало и не терлось, ибо малейший звук мог выдать их врагу. Одетый в яркий пуловер, обмотанный шарфом с фамильным гербом, старпом спустился с мостика, чтобы наблюдать за работой матросов. Он проинспектировал пробную стрельбу из 20-миллиметрового автомата и пулеметов. Когда пулеметы были убраны внутрь лодки, Витгенберг сказал своим матросам: «Picobello», и все спустились в люк. Старпом подошел к командиру и доложил:
— Палуба к погружению готова.
Через некоторое время инженер-механик доложил, что в лодке тоже все готово к погружению.
В точке погружения патрульный катер отвернул и, дав прощальный сигнал с пожеланием удачи, направился в порт. Подлодка, пройдя несколько километров в надводном положении, ушла на глубину.
Глава 13
Плавание началось удачно. Через пять дней после выхода из порта они заметили в сумерках грузовое судно водоизмещением 6 тысяч тонн. Оно шло в одиночку и, к радости подводников, очень медленно. Два часа спустя торпеда ударила в него прямо посередине. Судно остановилось, но заметного крена не было. Тогда командир велел старпому выпустить еще одну торпеду. Тут же радист доложил, что перехватил радиограмму, посланную с судна на 600-метровой волне: «SOS. Торпедирован немецкой подлодкой, быстро погружаюсь», — с указанием координат. Командир велел нанести решающий удар. Снова заговорил он только после того, как торговое судно перевернулось через левый борт, несколько секунд пролежало кверху днищем, а потом ушло под воду.
Несколько дней после этого субмарина утюжила воды Северной Атлантики, не встретив ни одного судна. Этот район был выбран командованием, поэтому они дежурили здесь, ожидая конвои и замерзая. Неделями море бросало на вахтенных, стоявших на мостике, штормовую волну, а пронизывающий ветер хлестал их по лицам. Температура внутри подлодки была равна температуре за бортом. В полночь и в 4:00, когда сменившиеся с вахты моряки спускались в центральный пост, их лица напоминали замерзшие маски, покрытые ледяными кристаллами. Бороды крепко примерзали к воротникам кожаных канадок, а сама кожа превращалась в броню. Люди двигались с трудом. В тусклом свете центрального поста они походили на гномов из другого мира. Чувствительность к рукам возвращалась только через полчаса. Сапоги были сырыми внутри и замерзшими снаружи — снять их было невозможно. Даже белье промокало насквозь; моряки выжимали его и развешивали в электромоторном отсеке, где придется. В других отсеках оставлять его было нельзя — к тому времени, когда его нужно было снова надевать, оно промерзало и стояло колом.
Это было ужасно, но все же лучше, чем тропическая жара. Солнце выглянуло из-за туч только один раз, да и то ненадолго. Тайхман, стоявший вахту, попросил передать Штолленбергу, чтобы тот поднялся на мостик с пустой консервной банкой и собрал в нее витамины. Но пока Штолленберг добирался до мостика, туда заявился командир. Лютке торчал там до тех пор, пока не ушло солнце, а Штолленберг стоял внизу. Командир под «деревенской липой» курил трубку. Вдруг первый лейтенант закричал:
— Тревога!
Тайхман и два сигнальщика захлопнули за собой люк боевой рубки. Мюллер, первый лейтенант, крикнул:
— Заполнить балластные цистерны! — еще до того, как центральный пост доложил о готовности к погружению. Мюллер, спускаясь, пытался удержать крышку люка, но она захлопнулась, и он взревел от боли. Крышка упала прямо ему на пальцы, которыми он держался за комингс люка. Он попытался вытащить руку, но не смог, а крышка из-за этого не задраивалась. Подлодка же дала дифферент на нос и быстро погружалась.
Все это видел Штолленберг. Он онемел от ужаса и потерял всякую способность соображать. Мюллер от боли соскользнул с трапа и висел, вцепившись свободной правой рукой в маховик люка, перенеся на нее вес своего тела. Пальцы левой руки зажало крышкой.
— Открой люк! — закричал Штолленберг.
В щель между краем люка и крышкой просачивалась вода. Штолленберг схватил ноги Мюллера и поставил их на ступеньку трапа. Мюллер напряг плечи и, слегка приоткрыв люк, стал вытаскивать прижатые пальцы. И тут его кольца — обручальное кольцо и тяжелая печатка — зацепились за стяжной болт. Штолленберг услышал, что крышка люка захлопнулась — это было для него самое главное. Но вода по-прежнему сочилась, ибо Мюллер не мог повернуть колесо левой рукой. Вода растекалась по отсеку. Моряков в центральном посту охватила паника; они думали, что Мюллер не может вытащить пальцы и потому крышка не задраивается. А им вовсе не хотелось утонуть из-за чьих-то пальцев. В рубке было темно, они не видели, что люк уже закрылся и Мюллер просто висит на стяжном болту, зацепившись за него кольцами. Он был так изумлен, что ему не пришло в голову немного ослабить его. Один моряк из центрального поста сбросил его ноги с трапа и со всей силы потянул его вниз. К нему присоединились другие. Раздался треск разрываемых костей и плоти, и Мюллер упал, растянувшись на палубе центрального поста.
