другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!
И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.
Устя и прислушалась.
-...тоскую я.
— Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.
Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье — поддержала, не дала шею свернуть.
Михайла.
Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей... что?!
Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!
Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!
Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там...
Михайлу — вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет... неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!
У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.
Нельзя шум поднимать. Нельзя.
Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью... да что ж ты делаешь-то дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?
Так бы и треснула чем потяжелее!
А Михайла выспрашивает, интересуется... ведь не просто так!
Нет.
Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется, да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.
Развернулась Устя, да и к себе, обратно.
Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла... у самой сна ни в одном глазу.
Михайла.
И Ксения.
Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!
И заморочить, и влюбить в себя, и...
И всю жизнь, как он сам сказал, он одну Устинью любил.
Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила. Никогда не простила. Чтобы мужчина тебе голову морочил, а сам другую любил? Такое не простишь, не забудешь.
Но Устя-то в чем виновата?
А в том, что на свете есть, так-то.
Вспомни, Устя, монастырь. И девчонку-трудницу, которую мать во всем винила. Когда б не дочь первой родилась, а сын, муж бы и не выпил на радостях, не оскользнулся бы в сугробе, не ударился б головой и не замерз. Не пришлось бы горе мыкать...
Чем тут дочь виновата?
Тем, что дочерью родилась, не сыном. Такую жизнь несчастной девчонке устроили, что та лишь в монастыре и успокаивалась.
И Ксюха так же... хоть и невиновна Устя, а достанется ей и за себя, и за Михайлу. А делать-то что?
С Аксиньей поговорить? Объяснить, что не нужна она Михайле? А как? Что сказать, чтобы сестрица поверила? Кроме крика и лая пустого ничего и не получится. Не поверит она, потому что верить не захочет.
С Михайлой поговорить?
Даже если время выбрать, если получится с ним увидеться, кто сказал, что прислушается он? Ему ж в этой жизни только деньги и власть нужны, он к ним лезет, и хватка у него мертвая. И не нужна ему Ксюха будет, а не отпустит. Разве что Устя еще в его паутине запутается.
И...
Не сможет Устя пока с ним поговорить. Не выдержит.
Закричит, в морду вцепится...
Ни к чему.
А делать-то что? Или ничего не делать? Пусть идет, как получится? Что Михайла сейчас сестре сделает? Да ничего, разве голову заморочит!
Что Устинья ему может сделать, сказать?
Опять ничего.
Остается только ждать. А чего дождется — Бог весть. Может, бабушка приедет, хоть что прояснится? Скорее бы...
* * *
Боярина Ижорского Михайла в лицо давно узнал.
А вот что боярин на него внимание обратил... стоит посреди коридора, в три дня на коне не объедешь. Грузный, неповоротливый...
— Ты, что ли, Ижорский будешь?
— Я, Роман Феоктистович.
— И меня знаешь? Откуда?
— Я тебе, боярин, в родню не набиваюсь. Своя есть. А только любопытно было, вот и посмотрел.
Боярин нахмурился. Что рядом с царевичем какой-то Ижорский находится, он знал. Да сколько их? Пятый сын, седьмого сына... там поди, разберись, кто кому и кем приходится. Общая кровь есть, может, капля. А может, и того уж нет.
— Посмотрел, значит. Ладно. Хоть и дальнее родство между нами, а все ж ты Ижорский. Случится что — заходи. Может, и помогу.
Михайла поклонился, поблагодарил, как положено, и получил одобрительный взгляд от боярина.
Мол, старайся. А там и за Ижорских словечко замолвишь. Или мы за тебя, кто ж знает?
Боярин ушел, а Михайла стоял, дух переводил и радовался.
Бедных родственников никто знать не захочет. А коли уж Михайлу признали... значит, дела у него пока хорошо идут! Теперь удержаться бы, да дальше продвинуться...
А вдруг получится?
У Михайлы была цель, и он шел к ней. Устя... его ангел с серыми глазами... ты подожди немножко, я всего добьюсь!
* * *
Дни бежали, словно быстрая река.
С Аксиньей Устя так и не решилась поговорить. По хозяйству распоряжалась, матери помогала, платья шила...
В храм ходила обязательно.
Вот и сейчас...
Служба шла своим чередом. Да только к Устинье потихоньку подошла женщина. Вроде как обычная тетка, в темном простом сарафане, в темном платке замотана. Кто она? Любой из верующих поглядит, да и плечами пожмет. Ничего особенного. Такие женщины встречаются при каждом храме.
Чем они занимаются? Да пожалуй, что и всем. Чистоту наводят, облачение в порядок приводят, свечи лепят, просфоры пекут... работницы? Трудницы?
Иногда живут при храме, иногда с утра приходят, а потом к себе домой уходят. Всяко бывает. Устя и таких навидалась. Иногда они послушание принимают, иногда просто помогают, а когда и свою выгоду ищут.
Подошла, посмотрела из-под черного платка.
— Ты ли боярышня Устинья, дочь боярина Алексея?
— Я.
— Пойдем со мной. Видеть тебя хотят.
Устя глазами на мать показала. Мол, я не сама по себе, с матерью и разговаривайте.
Женщина усмехнулась краем губ, подошла к боярыне и тихо что-то шепнула. Боярыня аж дернулась. Оглянуться хотела, да женщина головой качнула.
Потом опять к Усте подошла.
— Куда идти?
— Вверх. На хоры.
Устя кивнула, да и за женщиной пошла. Кто другой бы удивился, а она даже бровью не повела. Потому как знала она эту женщину.
Хорошо знала.
Боярыня Раенская это.
Варвара Симеоновна. Жена Платона Раенского. И царицына
