на меня покушалась? 
— Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?
 Вот об этом Фёдор не думал. И Михайла, который, по своему обычаю, подслушивал царевичеву беседу, тоже.
 А и правда!
 Вот ежели подумать, правильно говорит боярин. А может ли Михайла себе то на пользу обернуть? Сделать так, чтобы Устинья к нему ближе стала?
 К примеру, прийти, про покушения рассказать, да предупредить ее, чтобы осторожнее была? Так не поверит! Что там! И разговаривать с ним не будет! Аксинью предупредить? Чтобы та сестру настроила правильно?
 А этой что говори, что не говори, в голове одна любовь с ромашками. Половину перепутает, вторую перезабудет. Вот про таких и говорят, что волос долог, а ум короток.
 Делать-то что?
 Но пока Михайла раздумывал, боярин Раенский уже свое слово сказал.
 — Ты, Феденька, племянник любимый, лучше почаще в храм наведывайся. Там и зазнобу свою повидаешь, и батюшка ее в твоих намерениях убедится.
 — Поговорить бы.
 — Она тебе ясно передала. Позорить себя не позволит. И права она, ты сам то понимаешь.
 Фёдор понимал. Он и не разгневался, когда ему слова Устиньи передали. Все правильно. Лучше получить от невесты пощечины до свадьбы, чем рога после свадьбы. Если сейчас она себя блюдет, то и потом блюсти будет.
 — Понимаю. Буду я в храм ездить, обещаю.
 — Вот. А потом просто выберешь ее, и все. Поздно уже будет. Не рискуй, Феденька, ведь боярышня — не царская дочь, ее и убить могут, и сглазить, и еще как испортить...
 — Не буду.
 Фёдор вдохнул.
 Он подождет.
 Но...
 Устинья все равно его будет! И впервые, наверное, Фёдор подумал о другом.
 А ведь она бы и царицей могла быть не хуже маменьки. Только вот матушка за царя вышла, а Устинья за царевича...
 Вот был бы он царем...
 * * *
 — Настя?
 Вот уж кого боярышня не ожидала.
 Когда в коридоре ей почти под ноги кинулась зареванная холопка, которую она уже спасла от отцовских плетей...
 — Я, боярышня.
 — Случилось что?
 — Боярышня... миленькая, родненькая, Господь тебя храни! Боярин меня в деревню отсылает! И женимся мы с Егоркой на Красную Горку!
 Устинья с иронией подумала, что этот брак точно будет более счастливым, чем ее.
 Если ее свадьба вообще будет. Если она не справится...
 — Совет вам да любовь. Заглянешь ко мне завтра, я тебе еще на обзаведение денег дам. Поняла?
 Устя себя чувствовала в ответе за холопку.
 Хоть Настасья и дрянь, да не такая, как Верка. Да, полюбовницей у боярина была, так не по доброй же воле! И гоголем по двору не ходила, и боярыне не дерзила... почти. А что было, так то с отчаяния. Батюшка-то у Устиньи не Бог весть какой красавец. Мало от него девчонке радости.
 А приневолит — и не откажешься.
 Сейчас Устя это понимала.
 Верка — та готова была на купол храма влезть и оттуда орать от счастья, что боярин ее выбрал. Смотрела презрительно, подарки клянчила, наушничала, подличала.
 Настасья просто терпела.
 За то Устя ей помочь и собиралась.
 — Боярышня! Я для вас... что хотите сделаю!
 — Спасибо, Настасья. Да есть у меня все, разве с платьями мне поможешь. Такую вышивку, как ты умеешь, никто не повторит, руки у тебя золотые.
 Настасья вздохнула.
 — Добрая ты, боярышня. Дай Бог тебе жениха хорошего. Царевича-королевича...
 Устя поморщилась.
 Царевича... дал уже! Отворотясь не насмотришься!
 — Али не по норову он тебе? — прищурилась Настасья.
 Почему Устя откровенничать решила? Она и сама не знала.
 — Мое дело отца слушать. А люб, не люб... что у меня воли, что у тебя.
 — И то верно, боярышня. Неуж не люб тебе другой никто? Сестра твоя — та себе милого дружка нашла, а ты, смотрю, нет.
 — Сестра?
 — Не знала ты?
 Устя головой качнула.
 Прабабушка говорила про Аксинью, да Устя попросту забыла. Тут все одно к одному и легло. Батюшка приехал, прабабушка уехала, потом боярин Раенский с визитом... теперь вот, все подворье на ушах стоит. Платья шьют, суетятся... Аксинья и из головы вылетела.
 — Я и не подумала. Говори, что знаешь?
 Настасья тоже таить не стала.
 — Знаю. Встречаются они малым не каждый день, на сеновале.
 — Ох, Ксюха!
 — Вроде как до бесчестья у них не дошло. Но Егор...
 — Егор тоже знает?
 — Тут такое дело, боярышня...
 Настасья рассказывала честно.
 Конюх Егор ей люб был давно. Только вот он холоп, она холопка, над ними боярская воля. Куда тут денешься. А потом еще люба она оказалась боярину.
 Егор тогда чуть с ума не сошел, Настасья его кое-как утешала. Говорила, что натешится с ней боярин, да и выкинет. А коли сейчас попробовать у него игрушку отбить — пропадут они оба.
 Егор умом все это понимал, а сердце-то не каменное!
 Вот и бегала к нему Настасья, боялась, что любимый натворит что-нибудь... а бегать-то как? Скажет кто боярину, что полюбовницу он с конюхом делит — обоим головы бы не сносить!
 Приходилось таиться, да по сторонам оглядываться.
 Вот, в одну из ночей Настасья и заметила Аксинью. Которая точно так же кралась, оглядывалась — и направлялась на сеновал.
 Какая бы женщина устояла?
 Настасья исключением не оказалась. Егор ее в ту ночь не дождался, Настасья занималась более важным делом. Подсматривала и подслушивала.
 Как она поняла, Аксинья и Михайла...
 — КТО!?!
 Устинье чуть дурно не стало.
 — Михайлой она его зовет, боярышня.
 — Оххххх...
 — Никак знаешь ты его?
 — Волосы светлые, глаза зеленые, высокий...
 — Глаза не видела, темно было. А волосы светлые и высокий. И вроде как из царевичевых ближников он, сам говорил.
 — Он...
 — Боярышня?
 Устя дышала. Ровно и размеренно.
 — Ты... уффф говори, Настасья. Уффф... Слово даю, уфффф, молчать буду. Уфффф... Дурной то человек...
 Настасья только головой покачала.
 Чудит боярышня. А и то, коли сестра с каким поганцем свяжется, тут всем достанется.
 — Он ей рассказывает, как любит. И она ему тоже. Целуются иногда. А вот до греха плотского у них вроде и не дошло. Она бы и не против, да он останавливает.
 — Сволочь. Уфффф...
 — Может и так, боярышня. Встречаются они не так, чтобы часто, но раз в пять — десять дней увидятся обязательно.
 Устя медленно кивнула. Сердце чуточку успокоилось, черный огонь внутри больше не обжигал.
 Ах ты ж мразь такая!
 Что ж ты с моей сестрой-то делаешь?! Ненавижу, Жива-Матушка, как же я его НЕНАВИЖУ!!! До крика, до безумия, до черной волны, которая застилает разум, стоит только ту последнюю ночь вспомнить — и вой к небу рвется, ровно волчий.
 Не спущуууууу!