— Милицию! — вторили ему женщины, продолжая отплясывать.
— Милицию! — кричали дудочники, принимаясь истошно дуть в деревянные дудки.
— Ой, милицию! — тарабанили по столу ложечники.
— Милицию! — завопил цыган и дернул медведя за цепь. Пьяный зверь взревел, опрокинул стол, пошел на задних лапах, падая передними на столы, распугивая посетителей, пожирая с тарелок мясо, салаты, закуски.
Звенела разбитая посуда. Визжали убегающие посетители. Жутко и радостно ревела гармонь. Визжали дудки. И вся честная компания с пляшущими обнаженными женщинами и хрипящим зверем повалила к выходу. Ратников, едва держась на ногах, вытащил пачку денег и кинул на стол, покрывая с лихвой причиненные буйством убытки.
Спустились с горы и погрузились на яхту. Лексеич, сдержанный, строгий, вывел яхту на середину Волги, направил ее в разлив.
Ратников был пьян. Стоял у борта, покачиваясь, слыша музыку и крики засевших в салоне собутыльников. Закрыл глаза, подставляя лицо ветру. Ему казалось, у него в душе открылась огромная, слепящая пустота, полная бестелесного света. По краям пустоты темнели бесформенные остатки чего-то, что недавно составляло суть его личности, но теперь, уничтоженное, уже не стремилось соединиться, было навсегда отброшено, было бессильно перед мертвенным бестелесным свечением.
Они вышли в море и плыли в разливе без берегов. Он тяжело взглянул вверх. Над ним стояла туча, фиолетовая, сплошная, затемняя половину неба, погружаясь в черную пучину. Другая половина неба сияла, жгла солнцем, и вода дрожала до горизонта бессчетными вспышками. Между тучей и лазурью пролегла мутная бахрома, словно здесь шел распад вещества, разрушалось небо. Лучи расщеплялись, превращаясь в зыбкую муть. На водах между фиолетовым отражением тучи и солнечным блеском лежала белая, как жидкий свинец, полоса, будто из тигеля пролился в море расплавленный металл. В этой белой недвижной плазме высилась колокольня, далекая, странно озаренная. Виднелись щербатые кирпичи, проемы с деревянными балками от колоколов, хрупкие деревца, вырастающие из толщи стен. Ратников смотрел на колокольню, будто окуляры приближали ее, и он мог рассмотреть каждую трещинку, каждый замшелый кирпич.
Он был пьян, но сознание его охватывало всю картину мира, в небесах и на водах. Колокольня не вызывала у него болезненных воспоминаний, но заставляла пристально наблюдать. Он чувствовал, — что-то должно случиться. Что-то должно открыться в этом разделенном надвое мире, в котором граница разделения проходит через его, Ратникова, душу. И он не мог понять, принадлежит ли он к черно- фиолетовой бездне или к сияющей счастливой лазури.
Он увидел, как из мутных высот выпадает, вывертывается, кружится темным волчком косматый клубок, похожий на лохматую голову. Из этой головы, сужаясь, свиваясь в жгут, ниспадает хвост, касаясь воды. Хвост косой, изогнутый, вонзается в воду, словно жало. Там, куда он жалит, — бурлит ослепительный бурун, происходит плавление, летит раскаленный пар. Смерч напоминал огромное веретено, захватывающее из тучи темные массы, свертывал их, завинчивал, превращал в сверхплотный крутящийся хобот, в котором двигался незримый огонь. То ли ниспадал из неба на море, выжигая поверхность, то ли засасывался из воды в небеса, пробегая по туче мерцающей судорогой.
Ратников чувствовал непомерную мощь смерча, его неистовую одушевленность, словно в темном сгустке дышала мрачная душа, ведающая свою цель, выбиравшая ее среди разлива. Он был пьян, но его опьянение позволяло ему созерцать явление во всей его жуткой полноте, сознавать его космическую непомерность. Из бездонного космоса прилетела клубящаяся голова, косматый дух, чтобы выбрать на земле свою жертву. И этой жертвой был он, к нему приближалось чудовищное веретено, его готов был клюнуть раскаленный клюв. Парализовать, засосать в свистящий водоворот, закружить среди пены и брызг, вознести к косматой голове, в которой жутко мерцали глазища, раскрывался черный зев. Обессиленный и беспомощный он будет проглочен, выхвачен из земной жизни, унесен в черную дыру мирозданья. Оцепенев, он следил за приближением смерча.
Хвост изгибался, щупал поверхность моря, словно слепо разыскивал яхту, подбирался к ковчегу, полному грешников и отступников, среди которых главным был он, Ратников. Там, где смерч касался воды, начинала сверкать шаровая молния, призванная спалить вместилище греха и порока.
Смерч огибал колокольню, обходил ее по кругу, не желая отвлекаться на второстепенную цель, неуклонно приближаясь к яхте. Ратников, не умея молиться, умолял кого-то увести смерч, дать ему, Ратникову, время на исправление порчи, на искупление греха, на свершение богоугодного дела. Увидел, как смерч закружился на месте, блуждая в водах, отклонился от яхты и двинулся к колокольне, словно от нее исходило притяжение. Налетел, накрыл черной тьмой, вылился огненный шар, и было видно, как наклоняется, заваливается колокольня, как раскалывается на куски и рушится в воду, и в месте ее падения что-то пузырилось, сверкало, будто шла подводная борьба, схватились темные и светлые духи.
Смерч удалялся, утягивая за собой тучу. Колокольни не было видно. Только в пустом разливе тонко горел на водах таинственный отпечаток.
На Ратникова снизошло помрачение. Едва держась на ногах, он спустился в каюту и рухнул в постель. Сквозь бред видел в сумерках склоненную к нему голую женщину, чувствовал на лице ее удушающие огромные груди, обморочно целовал ее твердые соки, задыхался под навалившейся на него горячей и мягкой тяжестью.
Очнулся, когда в полной тьме яхта входила в затон. Рядом сипло дышала, издавала неясные всхлипы голая женщина. Ратников брезгливо от нее отстранился. Чувствуя жуткую боль в голове, нестерпимую ломоту в костях, поднялся на палубу. Залив отражал береговые огни. Светила фарами подъехавшая машина.
— Юрий Данилович, как вы? — его принял под руки начальник безопасности Морковников.
— Домой, — пробормотал Ратников, с трудом переступая босыми ногами.
Растерзанный и босой, в мятой рубахе и следами помады, вошел среди ночи в свой коттедж. Мать не спала, сидела в кресле, держа книгу.
— Юра, Боже мой, что с тобой? — горько ахнула мать.
Он подошел к матери, опустился перед ней на колени. Положил голову ей на руки и зарыдал, дрожа спиной и захлебываясь.
Генеральный конструктор Люлькин, перенесший инфаркт, лежал в реанимационной палате московской кардиологической клиники. Прислушивался к своему сердцу, которое уже не болело, а слабо притаилось в груди и время от времени всхлипывало. Над ним, на изогнутом блестящем штативе висела капельница. В горловине флакона медленно набухала прозрачная капля, срывалась и утекала в трубку. Вливалась в его тело, как отпущенный ему квант жизни. Вся бесконечная протяженность времени делилась каплями на крохотные равномерные интервалы, и кто-то одаривал его этими прозрачными частицами бытия. Над его головой, на экранах мониторов, трепетали синусоиды и всплески, словно из его надорванного сердца вытягивались разноцветные нити и наматывались на невидимый клубок. И сердца становилось все меньше и меньше. Его грудь была обклеена присосками, словно к ней припало многогубое влажное существо и неслышно поглощало теплые соки. К нему приходила сестра, молодая, пахнущая свежестью, в белом облачении, принесла таблетки и терпеливо ждала, когда он их запьет, протянув стеклянный стакан с водой. Он заметил, какие у нее красивые пальцы с розовыми, покрытыми лаком ногтями. Приходила другая сестра, постарше, с утомленным блеклым лицом, тоже вся в белом. Стала готовить его к коронарографии. Завтра его положат на операционный стол, вскроют набедренную артерию, введут зонд, будут проталкивать к сердцу, впрыскивая в кровь раствор, наблюдая на экране повреждение аорты. Операция требовала подготовки, и сестра брила ему лобок, касалась осторожными пальцами, и он, не испытывая стыда, не стесняясь своей наготы, смотрел, как под ее белым колпаком, в маленьком ухе блестит рубиновая сережка.
Он несколько раз пытался дозвониться до Ратникова, чтобы узнать о результатах переговоров, которые должны были состояться с индийским заказчиком. Но телефон Ратникова был заблокирован, а секретарша на заводе не знала о его местонахождении. Он поговорил со своим заместителем Блюменфельдом, попросив вместо себя провести оперативку и обсудить с конструкторами очередность программ, которыми загружался суперкомпьютер. Блюменфельд сообщил, что очередные испытания двигателя, связанные с «забросом птиц», прошли успешно. Лопатки, перемалывая мертвые тушки чаек, получили слабые повреждения, но не разрушились и не привели к крушению двигателя.
Он чувствовал себя утомленным, слышал, как растекаются в крови целительные капли. Полудремал, прикрыв веки. И его тревожила, не отпускала мысль о двигателе, в котором ему мерещились возможные преобразования, снижавшие расход топлива, уменьшавшие вес, улучшавшие все показатели. Преобразования касались турбины, которая получала дополнительное охлаждение благодаря новой схеме пронизывающих лопатку воздушных каналов, новым жароупорным сплавам и нанопокрытиям, выдерживающим запредельную температуру газовой плазмы. Эти преобразования не имели явного образа, витали в подсознании, наполняли его дремоту непрерывным беспокойством.
