— Папа — Гэтсби, — рыдала она. — Это он! Я точно знаю!
Мы все разом накинулись на нее.
— Лилли, — сказал Фрэнк, — не поддавайся этой штуке насчет «неимоверного будущего счастья». Это совсем не то, что имел в виду Айова Боб, когда говорил, что отец живет в будущем.
— Это совсем другое будущее, — сказал я.
— Лилли, — сказала Фрэнни. — Что такое «зеленый огонек», Лилли? Я хочу сказать, для отца. Где его зеленый огонек, Лилли?
— Видишь ли, — сказал Фрэнк так, будто ему все наскучило, — Гэтсби покорен идеей быть влюбленным в Дейзи; это даже уже не Дейзи — та, в кого он влюблен, он уже влюблен не в нее. А у отца нет Дейзи, — сказал Фрэнк и слегка поперхнулся, потому что, возможно, только тут понял, что у отца и жены тоже больше нет.
Но Лилли сказала:
— Это человек в белом смокинге, это отец, он — Гэтсби. «Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда», — процитировала Лилли. — Разве вы не видите? — взвизгнула она. — Оно будет всегда, и оно будет ускользать каждый раз. Оно никогда не дастся нам в руки, — сказала Лилли. — И отец никогда не остановится, — сказала она. — Он так и будет идти за ним, а оно всегда будет ускользать от него. Черт бы все это побрал! — крикнула она и топнула своей маленькой ножкой. — Черт побери! Черт побери! — взвыла Лилли и продолжала неудержимо завывать наподобие Визгуньи Анни — которая могла подделать только оргазм, а Лилли, как мы внезапно поняли, могла подделать саму смерть. Ее горе было настолько ощутимо, что даже Сюзи, подумал я, не сдержится, снимет свою медвежью голову и выкажет какое-то человеческое участие; но Сюзи пересекла комнату Фрэнка на чисто медвежий лад и косолапо вывалилась в коридор, предоставив нам разбираться со страданием Лилли самостоятельно.
Лиллин Weltschmerz, как называл это Фрэнк.
— У остальных у нас — страдание, — говорил Фрэнк. — У остальных у нас горе, мы, остальные, просто страдаем. Но Лилли, — говорил Фрэнк, — у Лилли настоящее Weltschmerz. Это нельзя перевести, как «мировая скорбь», — наставлял нас Фрэнк, — это слишком мягко для того, что мы видим у Лилли. Лиллин Weltschmerz — это скорее «мировая боль», — говорил Фрэнк. — В буквальном переводе Welt означает «мир», а боль — это то, что на самом деле означает Schmerz: боль, настоящая мука. В случае Лилли мы имеем дело с «мировой болью», — гордо заключал Фрэнк.
— Прямо грустец какой-то, да, Фрэнк? — спросила Фрэнни.
— Что-то вроде, — холодно согласился Фрэнк.
Фрэнк не дружил с Грустецом — больше не дружил. Собственно, смерть матери и Эгга с Грустецом на коленях и то, как всплыл Грустец из морской пучины, чтобы обозначить их могилу, убедили Фрэнка отказаться от поисков правильной позы для мертвецов; Фрэнк забросил таксидермию в любых ее формах. Он отверг все, что обещало воскресение из мертвых.
— Включая религию, — говорил Фрэнк.
Согласно Фрэнку, религия — это просто очередная разновидность таксидермии. В результате шутки, которую с ним сыграл Грустец, Фрэнк твердо отказался от любой разновидности веры. Он превратился в еще большего фаталиста, чем Айова Боб, он стал еще более неверующим, чем я или Фрэнни, почти воинствующим атеистом. Фрэнк верил только в судьбу, в произвольное счастье, в произвольный рок, в случайный фарс или случайную печаль. Он превратился в проповедника, выступающего против всего, что пытаются продать: от политики до морали. Фрэнк был в вечной оппозиции всему на свете. В его понимании это и означает «оппозиционные силы».
— Но чему на самом деле противостоят эти «оппозиционные силы»? — спросит его однажды Фрэнни.
— Просто возражай любому пророчеству, — посоветовал Фрэнк. — Если кто-нибудь за что-нибудь — будь против. Если кто-нибудь против чего-нибудь — будь за. Если ты села на самолет и он не разбился, значит, ты села на нужный самолет, — сказал Фрэнк. — И это все, что имеет значение.
Другими словами, Фрэнк «отдалился». После того как ушли мать и Эгг, Фрэнк ушел еще дальше, ушел куда-то и навсегда; он ушел в религию, еще более лишенную серьезности, чем любая известная религия; он присоединился к своего рода секте, отрицающей все на свете.
— А может быть, Фрэнк ее и основал, — скажет однажды Лилли, имея в виду нигилизм, имея в виду анархию, имея в виду тривиальную глупость и счастье перед лицом рока, имея в виду депрессию, которая приходит регулярно, как ночь, даже в самые счастливые и беспечные дни. Фрэнк верил в «бабах!». Он верил в сюрпризы. Он вечно то атаковал, то отступал и вечно щурился на поток света, вдруг озаривший заваленную трупами пустошь, которая только что была скрыта тьмой.
— Он просто свихнулся, — скажет Лилли. А Лилли знает, что это такое.
Лилли свихнулась тоже. Она, похоже, восприняла смерть матери и Эгга как личное наказание за какой-то свой скрытый порок, а потому пришла к выводу, что ей надо измениться. Помимо прочего, она решила вырасти.
— Хотя бы немножко, — сказала она с угрюмой решимостью.
Фрэнни и меня это очень обеспокоило. Само понятие роста казалось нам несовместимым с Лилли, и та энергия, с которой Лилли, как нам почудилось, ухватилась за идею вырасти, нас пугала.
— Я тоже хотел бы измениться, — сказал я Фрэнни. — Но Лилли… не знаю. Лилли — это просто Лилли.
— Кто ж этого не знает, — заметила Фрэнни.
— Сама Лилли, — возразил я.
— Именно, — согласилась Фрэнни. — И как же ты думаешь измениться? Ты знаешь что-то лучше, чем просто вырасти?
— Нет, лучше не знаю, — согласился я.
Я был простым реалистом в семье больших и маленьких мечтателей. Я знал, что я не могу вырасти. Знал, что никогда по-настоящему не повзрослею; знал, что мое детство никогда меня не оставит; и знал, что никогда не буду достаточно взрослым, не смогу принять на себя ответственность за мир. За чертов Welt, как сказал бы Фрэнк. Я не мог измениться слишком сильно, и я это знал. Все, что было в моих силах, так это сделать что-то такое, что бы понравилось моей матери. Мог бы прекратить ругаться, ведь это так расстраивало мать; мог бы начать следить за своим языком. Что я и сделал.
— Ты хочешь сказать, что больше не будешь говорить ни «говно», ни «пердеть», ни даже «шел бы ты на хер»? Ничего и никогда? — поинтересовалась Фрэнни.
— Точно так, — сказал я.
— И даже «жопа»? — спросила Фрэнни.
— Ты правильно поняла.
— Ну ты и жопа, — сказала Фрэнни.
— Начинание не хуже любого другого, — резонно заметил Фрэнк.
— Да ты просто хер с ушами, — дразнила меня Фрэнни.
— Думаю, это очень благородный поступок, — сказала Лилли. — Маленький, но благородный.
— Он живет во второсортном борделе, рядом с людьми, которые собираются перестраивать мир с нуля, и хочет прекратить ругаться, — сказала Фрэнни. — Пизда, — сказала она мне. — Пердун несчастный, — сказала Фрэнни. — Всю ночь дрочишь и мечтаешь о титьках, а разговаривать хочешь вежливо, да? — спросила она.
— Прекрати, Фрэнни, — сказала Лилли.
— А ты, Лилли, тоже кусок говна, только маленький, — сказала Фрэнни.
Лилли заплакала.
— Мы должны держаться вместе, Фрэнни, — заметил Фрэнк. — От такой ругани проку ни малейшего.
— А ты — пидор-пидорини, — обрезала его Фрэнни.
— А кто ты сама, милочка? — спросила у Фрэнни медведица Сюзи. — С чего ты взяла, что ты такая уж крутая?
— Я не крутая, — сказала Фрэнни. — Тупая ты медведица. Ты просто уродливая девица с прыщами, со шрамами от прыщей; ты напугана своими прыщами и предпочитаешь лучше быть тупой медведицей, чем человеческим существом. Думаешь, это круто? Это намного проще быть медведем, правда? — спросила Фрэнни у Сюзи. — И работать на слепого старика, который думает, что ты умная, а возможно, и красавица, — сказала Фрэнни. — Я не такая уж крутая, — сказала Фрэнни. — Но я умная. Как-нибудь сдюжу. И даже больше, чем сдюжу, — сказала она. — Я получу то, чего хочу, когда пойму, что это такое. Меня не обманешь, — сказала Фрэнни. — А вы? — обратилась она ко всем нам, даже к бедной мисс Выкидыш. — Вы сидите и ждете, пока что-то как-то изменится. Ты думаешь, отец не такой? — вдруг повернулась она ко мне.
— Отец живет будущим, — сказала Лилли, продолжая всхлипывать.
— Он такой же слепой, как и Фрейд, — сказала Фрэнни, — или скоро будет таким же. И знаете, что я сделаю? — спросила она у нас. — Я и не подумаю прекращать ругаться. Я буду пользоваться своим языком, как хочу, — сказала она мне. — Это единственное мое оружие. А вырасту только тогда, когда буду к этому готова или когда придет время, — сказала она Лилли. — И я никогда не стану такой, как ты, Фрэнк. Ты неповторим, — с теплотой в голосе добавила она. — И я не собираюсь превращаться в медведя, — сказала она Сюзи. — Ты потеешь, как свинья, в этом костюме, ты рычишь и пугаешь людей, потому что боишься сама себя. А я вот совсем себя не боюсь, — сказала Фрэнни.
