Иоланта называла себя Иолантой, потому что, как она объяснила, имя это польское, а она обожает польские шуточки. Она выглядела сильной, такой же большой, как Фрэнк (и почти такой же неуклюжей), исторгая сердечность, которая казалась фальшивой, как будто посреди хорошей шутки Иоланта может внезапно помрачнеть и достать из сумочки нож или выплеснуть кому-нибудь в лицо стакан вина. Широкоплечая, с квадратным лицом, тяжелой грудью и крепкими, но не толстыми ногами, она обладала здоровым очарованием крестьянки, странно испорченной подлостью городского насилия; она выглядела эротичной, но опасной. Во время моих первых дней и ночей в «Гастхаузе Фрейд» именно ее образ стоял у меня перед глазами, когда я мастурбировал, именно с Иолантой мне было труднее всего разговаривать, не потому, что она была самой грубой, а потому, что я больше всего ее боялся.
— Как можно узнать польскую проститутку? — спрашивала она меня. Я вынужден был просить Фрэнка перевести мне. — Потому что она платит тебе, за то, что ты ее трахаешь.
— Уловил? — спросил меня Фрэнк.
— Господи, Фрэнк, конечно, — ответил я.
— Тогда смейся, — сказал Фрэнк. — Лучше посмейся.
И я посмотрел на руки Иоланты; у нее были запястья крестьянина, а костяшки боксера, и засмеялся.
Черная Инга не смеялась. У нее была самая несчастная жизнь. И что самое главное, она еще не прожила слишком много в своей жизни; ей было только одиннадцать. Мулатка (мать ее была австриячка, а отец — черный американский солдат), она родилась в самом начале оккупации. Ее отец уехал вместе с оккупационными войсками в 1955 году, и все его рассказы о том, как обращаются с черными в Соединенных Штатах, отнюдь не побудили Ингу или ее мать уехать с ним. Черная Инга лучше всех остальных проституток владела английским, и, когда наш отец уехал во Францию опознавать тела матери и Эгга, большую часть наших бессонных ночей мы провели с Ингой. Ровесница Лилли, она тем не менее была с меня ростом, а при том, как ее одевали, выглядела такой же взрослой, как Фрэнни. Гибкая и симпатичная, кофейного цвета, она не была настоящей проституткой, выступая своего рода приманкой.
Ей не позволяли появляться на Крюгерштрассе без сопровождения другой проститутки, разве что если с ней рядом была медведица Сюзи; когда мужчины желали ее, им говорилось, что они могут только смотреть на нее и трогать себя сами. Черная Инга еще не была достаточно взрослой, чтобы ее кто-то трогал, и ни одному мужчине не позволяли остаться в комнате с ней наедине. Если мужчина хотел побыть с ней, то компанию им обязательно составляла медведица Сюзи. Система была очень простая, но работала. Если складывалось впечатление, что мужчина собирается дотронуться до Черной Инги, то медведица Сюзи издавала соответствующий звук и всем своим видом показывала готовность к нападению. Если мужчина просил Черную Ингу слишком уж раздеться или смотреть, как он будет мастурбировать, медведица Сюзи начинала вести себя беспокойно.
— Вы сердите медведя, — предупреждала Инга мужчину, который или уходил, или быстренько кончал мастурбировать, пока Инга смотрела в сторону.
Все проститутки знали, что медведица Сюзи может появиться в их комнатах буквально через несколько секунд, стоит лишь им крикнуть о помощи, потому что Сюзи, как всякое хорошо выдрессированное животное, безошибочно распознавала их голоса. Гнусавое повизгивание Бабетты, яростный рев Иоланты, дребезжание «сувениров» Старины Биллиг. Но для нас, детей, самыми худшими клиентами были стыдливые мужчины, которые мастурбировали на почти не оголявшуюся Черную Ингу.
— Не думаю, что я смог бы дрочить в присутствии медведя, — сказал Фрэнк.
— Думаю, Фрэнк, ты не смог бы дрочить в присутствии Сюзи, — заметила Фрэнни.
От этих слов Лилли передернуло, а я мысленно присоединился к ней. И пока отец находился во Франции с самыми дорогими для нас телами, мы — беспристрастно, как подобает при трауре, — наблюдали за торговлей телом в «Гастхаузе Фрейд».
— Когда я достаточно подрасту, — сказала Черная Инга, — я смогу получать за настоящее дело.
Нас, детей, очень удивило, что за «настоящее дело» платят больше, чем за созерцание Инги и мастурбацию.
Мать Черной Инги планировала не допустить свою дочь до «настоящего дела» к тому времени, как она «достаточно подрастет». Мать Черной Инги собиралась отправить дочь в отставку к тому времени, как она станет совершеннолетней. Мать Черной Инги была пятой ночной дамой «Гастхауза Фрейд» — той, которую называли Визгунья Анни. Она зарабатывала больше денег, чем любая другая проститутка с Крюгерштрассе, потому что копила на достойную отставку (для себя и для дочери).
Те, кто хотел хрупкий цветочек или немного французского, обращались к Бабетте. Те, кто предпочитал опыт и желал сэкономить, обращались к Старине Биллиг. Любители острых ощущений, имевшие вкус к насилию, могли попробовать удачи с Иолантой. Те, кто стыдился сам себя, платили за то, чтобы украдкой поглядеть на Черную Ингу. Ну а ценители абсолютного обмана шли к Визгунье Анни.
Как сказала медведица Сюзи, «Визгунья Анни выдает фальшивый оргазм лучше всех в своем цехе».
Фальшивый оргазм Визгуньи Анни мог вырвать Лилли из самого страшного ночного кошмара, заставить Фрэнка подскочить в постели и в ужасе завыть на темный силуэт портновского манекена, маячащий у него в ногах, стряхнуть с меня самый глубокий сон, так что я внезапно оказывался бодрым как огурчик и с огромной эрекцией или с рукой, шарящей по собственному горлу в поисках места, где оно перерезано. Визгунья Анни была живым аргументом в пользу того, что не стоило позволять проституткам занимать этаж прямо над нами.
Она даже могла отвлечь отца от его горя, когда он вернулся из Франции.
— Господи Иисусе! — говорил он и отправлялся поцеловать каждого из нас, убедиться, что все мы в безопасности.
Только Фрейд мог спокойно спать в такие моменты.
— Фрейд разберется, — говорил Фрэнк, — его-то уж не надуешь фальшивыми оргазмами.
Фрэнк считал себя очень умным, часто повторяя это замечание, так как, разумеется, имел в виду другого Фрейда, а не нашего слепого хозяина.
Визгунья Анни могла иногда надуть даже медведицу Сюзи, которая ворчала:
— Господи, этот-то у нее точно настоящий. Или еще хуже, Сюзи иногда принимала фальшивый оргазм за возможный крик о помощи.
— Господи боже мой, это уж точно никто не кончает! — ревела Сюзи, напоминая мне Ронду Рей. — Это точно кто-то умирает!
И она с ревом неслась по коридору второго этажа, распахивала дверь комнаты Визгуньи Анни и набрасывалась со своими ужасными когтями на ходившую ходуном кровать — отчего партнер Визгуньи Анни или пускался наутек, или падал в обморок, или застывал ледяным изваянием. А Визгунья Анни спокойно говорила:
— Нет-нет, Сюзи, все в порядке. Он добрый малый.
К этому времени приводить клиента (по меньшей мере парализованного от страха) в чувство могло быть уже поздно.
— Это уж настоящее преступление, — обычно говорила Фрэнни. — Только парень собрался кончить, как в комнату врывается медведь и начинает его мять.
— На самом деле, милочка, — говорила ей Сюзи, — некоторые из них именно в этот момент и кончают.
Неужели и вправду некоторые клиенты «Гастхауза Фрейд» кончали только тогда, когда на них нападал медведь? Но мы были слишком молоды; кое-каких вещей об этом злополучном месте мы так и не узнали. Подобно вампирам всех наших прошлых Хэллоуинов, клиенты «Гастхауза» никогда не будут для нас до конца реальными. По крайней мере, не проститутки, не их клиенты и не радикалы.
Старина Биллиг (радикал) приходил раньше всех. Как и Айова Боб, он говорил, что слишком стар, чтобы тратить остаток своей жизни на сон. Он приходил так рано, что иногда сталкивался в дверях с последней уходившей проституткой. Это была неизменно Визгунья Анни, которая работала усерднее остальных, чтобы спасти себя и свою черную дочку.
Медведица Сюзи в ранние утренние часы спала. После рассвета проблем у проституток почти не было, словно свет обеспечивал людям безопасность, если не всегда чистую совесть, а радикалы никогда не начинали свои перебранки раньше позднего утра. Большинство радикалов любило подольше поспать. Весь день они писали свои манифесты и делали угрожающие телефонные звонки. «За отсутствием достойного врага», как говаривал отец, они начинали досаждать друг другу. Отец, в конце концов, был капиталист. Кому еще придет в голову мысль о превосходном отеле? Кто, кроме капиталиста и по своей сущности противника «раскачивания лодки», захочет жить в отеле, управлять непроизводительным предприятием, продавать сон, а не результат труда, продукт, являющийся по меньшей мере отдыхом, если не развлечением? Мой отец считал радикалов еще более нелепыми, чем проститутки. Думаю, после смерти матери он был особенно восприимчив к помутнениям похоти и одиночества; возможно, он даже был благодарен за «бизнес», как проститутки называли свою работу.
