же ты, что все пойдет как по маслу!
Нежданов вдруг приподнял голову.
– Нет, Марианна, – проговорил он, как бы оборвав свои рыдания, – не страшно мне ни за тебя, ни за себя… А точно… мне жаль…
– Кого?
– Тебя, Марианна! Мне жаль, что ты соединила свою судьбу с человеком, который этого не стоит.
– Почему так?
– А хоть бы потому, что этот человек в такую минуту может плакать!
– Это не ты плачешь; плачут твои нервы.
– Мои нервы и я – все едино! Ну послушай, Марианна, посмотри мне в глаза: неужели ты можешь мне теперь сказать, что не раскаиваешься…
– В чем?
– В том, что ты ушла со мною?
– Нет!
– И ты пойдешь со мною дальше? Всюду?
– Да!
– Да? Марианна… да?
– Да. Я дала тебе руку, и пока ты будешь тем, кого я полюбила, – я ее не отниму.
Нежданов продолжал сидеть на стуле; Марианна стояла перед ним. Его руки лежали вокруг ее стана, ее руки опирались об его плечи. «Да; нет, – думал Нежданов, – а между тем, бывало, прежде, когда мне случалось держать ее в своих объятиях – вот так, как теперь, – ее тело оставалось по крайней мере неподвижным; а теперь я чувствую: оно тихо и, быть может, против ее воли бежит от меня прочь!»
Он разжал свои руки… И точно: Марианна чуть заметно отодвинулась назад.
– Вот что! – промолвил он громко. – Ведь если мы должны бежать… прежде чем полиция нас накрыла… я думаю, не худо бы нам сперва обвенчаться. В другом месте, пожалуй, такого податливого попа Зосиму не найдешь!
– Я готова, – промолвила Марианна.
Нежданов внимательно посмотрел на нее.
– Римлянка! – проговорил он с нехорошей полуулыбкой. – Чувство долга!
Марианна пожала плечом.
– Надо будет сказать Соломину.
– Да… Соломину… – протянул Нежданов. – Но ведь и ему, чай, угрожает опасность. Полиция и его возьмет. Мне кажется, он участвовал и знал еще больше моего.
– Это мне неизвестно, – отвечала Марианна. – Он никогда не говорит о самом себе.
«Не то что я! – подумал Нежданов. – Вот что она хотела сказать».
– Соломин… Соломин! – прибавил он после долгого молчания. – Вот, Марианна, я бы не жалел тебя, если б человек, с которым ты связала навсегда свою жизнь, был такой же, как Соломин… или был сам Соломин.
Марианна в свою очередь внимательно посмотрела на Нежданова.
– Ты не имел права это сказать, – промолвила она наконец.
– Не имел права! В каком смысле мне понять эти слова? В том ли, что ты меня любишь, или в том, что я не должен был вообще касаться этого вопроса?
– Ты не имел права, – повторила Марианна.
Нежданов понурил голову.
– Марианна! – произнес он несколько изменившимся голосом.
– Что?
– Если б я теперь… если б я сделал тебе тот вопрос, ты знаешь!.. Нет, я ничего у тебя не спрошу… прощай.
Он встал и вышел; Марианна его не удерживала. Нежданов сел на диван и закрыл лицо руками. Он пугался своих собственных мыслей и старался не размышлять. Он чувствовал одно: какая-то тесная, подземная рука ухватилась за самый корень его существования – и уже не выпустит его. Он знал, что то хорошее, дорогое существо, которое осталось в соседней комнате, к нему не выйдет; а войти к нему он не посмеет. Да и к чему? Что сказать?
Быстрые, твердые шаги заставили его раскрыть глаза. Соломин переходил через его комнату и, постучавшись в дверь Марианны, вошел к ней.
– Честь и место! – шепнул горьким шепотом Нежданов.
XXXIV
Было уже десять часов вечера, и в гостиной села Аржаного Сипягин, его жена и Калломейцев играли в карты, когда вошедший лакей доложил о приезде какого-то незнакомца, г. Паклина, который желал видеть Бориса Андреича по самонужнейшему и важнейшему делу.
– Так поздно! – удивилась Валентина Михайловна.
– Как? – спросил Борис Андреич и наморщил свой красивый нос. – Как ты сказал фамилию этого господина?
– Они сказали: Паклин-с.
– Паклин! – воскликнул Калломейцев. – Прямо деревенское имя. – Паклин… Соломин… De vrais noms ruraux, hein? [76]
– И ты говоришь, – продолжал Борис Андреич, обращаясь к лакею все с тем же наморщенным носом, – что дело его важное, нужное?
– Они говорят-с.
– Гм… Какой-нибудь нищий или интриган. («Или то и другое вместе», – ввернул Калломейцев.) Очень может быть. Попроси его в кабинет. – Борис Андреич встал. – Pardon, ma bonne [77]. Сыграйте пока в экарте. Или подождите меня… я скоро вернусь.
– Nous causerons… allez![78] – промолвил Калломейцев.
Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижавшуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду. «Господи! Какая несчастная пигалица! – подумал он, – да еще, кажется, хромает!»
– Садитесь, – промолвил он громко, пуская в ход свои благосклоннейшие баритонные ноты, приятно подергивая назад закинутой головкой и садясь прежде гостя. – Вы, я полагаю, устали с дороги; садитесь и объяснитесь: какое такое важное дело привело вас ко мне столь поздно?
– Я, ваше превосходительство, – начал Паклин, осторожно опускаясь на кресло, – позволил себе явиться к вам…
– Погодите, погодите, – перебил его Сипягин. – Я вас вижу не в первый раз. Я никогда не забываю ни одного лица, с которым мне случилось встретиться; я помню все. А… а… а… Собственно… где я вас встретил?
– Вы, ваше превосходительство, не ошибаетесь. Я имел честь встретиться с вами в Петербурге, у одного человека, который… который с тех пор… к сожалению… возбудил ваше негодование…
Сипягин быстро поднялся с кресла.
– У господина Нежданова! Я вспоминаю теперь. Уж не от него ли вы приехали?
– Никак нет, ваше превосходительство; напротив… я…
Сипягин снова сел.
– И хорошо сделали. Потому что я в таком случае попросил бы вас немедленно удалиться. Никакого посредника между мною и господином Неждановым я допустить не могу. Господин Нежданов нанес мне одно из тех оскорблений, которые не забываются… Я выше мести; но ни о нем я не хочу ничего знать, ни о той девице – впрочем, более развращенной умом, нежели сердцем (эту фразу Сипягин повторял чуть не в тридцатый раз после бегства Марианны), – которая решилась покинуть кров дома, ее приютившего, чтобы сделаться любовницей безродного проходимца! Довольно с них того, что я их забываю!
При этом последнем слове Сипягин двинул кистью руки прочь от себя, снизу вверх.
– Ваше превосходительство, я уже доложил вам, что я явился сюда не от их имени; хотя все-таки могу, между прочим, сообщить вашему превосходительству, что они уже сочетались узами законного брака… («А! все равно! – подумал Паклин, – я сказал, что совру…
