прозвище, да еще обижаешься, когда тебе его иначат? – Так вот же тебе! Кушай! Подавись!» Господин Паклин! Паклин! Звучно раздавалось злосчастное имя в свежем утреннем воздухе. Он был так свеж, что заставил вышедшего за Сипягиным Калломейцева несколько раз произнести по-французски: Brrr! brrr! brrr! – и плотнее завернуться в шинель, садясь в свою щегольскую коляску с откинутым верхом. (Бедный его друг, князь Михаил Сербский Обренович, увидев ее, купил себе точно такую же у Бендера… «Vous savez, Binder, le grand carrossier des Champs Elysées?» [85].) Из-за полураскрытых ставен окна в спальне выглядывала, «в чепце, в ночном платочке», Валентина Михайловна.
Сипягин сел, сделал ей ручкой.
– Вам ловко, господин Паклин? Трогай!
– Je vous recommande mon frère! Épargnez-le! [86] – послышался голос Валентины Михайловны.
– Soyez tranquille! [87] – воскликнул Калломейцев, бойко взглянув на нее из-под околыша какой-то им самим сочиненной дорожной фуражки с кокардой… – C’est surtout l’autre qu’il faut pincer! [88]
– Трогай! – повторил Сипягин. – Господин Паклин, вам не холодно? Трогай!
Экипажи покатились.
Первые десять минут и Сипягин и Паклин безмолвствовали. Злополучный Силушка, в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке, казался еще мизернее на темно-синем фоне богатой шелковой материи, которою была обита внутренность кареты. Он молча оглядывал и тонкие голубые шторы, быстро взвивавшиеся от одного прикосновения пальца к пружине, и полость из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах, и вделанный спереди ящик красного дерева с выдвижной дощечкой для письма и даже полочкой для книг (Борис Андреич не то что любил, а желал, чтобы другие думали, что он любит работать в карете, подобно Тьеру, во время путешествия). Паклин чувствовал робость. Сипягин раза два взглянул на него через выбритую до лоска щеку и, – с медлительной важностью вынув из бокового кармана серебряную сигарочницу с кудрявым вензелем славянской вязью, – предложил… действительно предложил ему сигару, едва держа ее между вторым и третьим пальцами руки, облеченной в желтую английскую перчатку из собачьей кожи.
– Я не курю, – пробормотал Паклин.
– А! – отвечал Сипягин и сам закурил сигару, которая оказалась превосходнейшей регалией. – Я должен вам сказать… любезный господин Паклин, – начал он, вежливо попыхивая и испуская тонкие круглые струйки благовонного дыма… – что я… в сущности… очень вам… благодарен… Я мог показаться… вам вчера… несколько резким… что не в моем… характере (Сипягин с намерением неправильно рассекал свою речь). Смею вас в этом уверить. Но, господин Паклин! войдите же и вы в мое… положение (Сипягин перекатил сигару из одного угла рта в другой). Место, которое я занимаю, ставит меня… так сказать… на виду; и вдруг… брат моей жены… компрометирует и себя… и меня таким невероятным образом! А? Господин Паклин! Вы, может быть, думаете: это – ничего?
– Я этого не думаю, ваше превосходительство.
– Вы не знаете, за что, собственно… и где именно его арестовали?
– Слышал я, что в Т…м уезде.
– От кого вы это слышали?
– От… от одного человека.
– Конечно, не от птицы. Но от какого человека?
– От… от одного помощника правителя дел канцелярии губернатора…
– Как его зовут?
– Правителя?
– Нет, помощника!
– Его… его зовут Ульяшевичем. Он очень хороший чиновник, ваше превосходительство. Узнав об этом происшествии, я тотчас поспешил к вам.
– Ну да, ну да! И я повторяю, что весьма вам благодарен. Но какое безумие! Ведь это безумие? а? Господин Паклин, а?
– Совершенное безумие! – воскликнул Паклин – а у самого по спине теплой змейкой заструился пот. – Это значит, – продолжал он, – не понимать вовсе русского мужика. У господина Маркелова, сколько я его знаю, сердце очень доброе и благородное; но русского мужика он никогда не понимал (Паклин глянул на Сипягина, который, слегка повернувшись к нему, обдавал его холодным, но не враждебным взором). – Русского мужика даже в бунт можно вовлечь не иначе, как пользуясь его преданностью высшей власти, царскому роду. Должно выдумать какую-нибудь легенду – вспомните Лжедимитрия, – показать какие-нибудь царские знаки на груди, выжженные раскаленными пятаками.
– Да, да, как Пугачев, – перебил Сипягин таким тоном, как будто хотел сказать: «Мы историю еще не забыли… не расписывай!» – и прибавив: – Это безумие! Это безумие! – погрузился в созерцание быстрой струйки дыма, поднимавшейся с конца сигары.
– Ваше превосходительство! – заметил осмелившийся Паклин, – я сейчас сказал вам, что я не курю… но это неправда – я курю; и сигара ваша так восхитительно пахнет.
– А? Что? что такое? – проговорил Сипягин, как бы просыпаясь; и, не давши Паклину повторить сказанное, чем самым, несомненно, доказал, что очень хорошо слышал его слова, но сделал учащенные вопросы единственно для важности, – подал ему раскрытую сигарочницу. Паклин осторожно и благодарно закурил. «Вот, кажется, удобная минута», – подумал он; но Сипягин его предупредил. – Вы, помнится, говорили мне также, – произнес он небрежным голосом, перерывая самого себя, рассматривая свою сигару, передвигая шляпу с затылка на лоб, – вы говорили… а? вы говорили о том… о том вашем приятеле, который женился на моей… родственнице. Вы их видаете? Они недалеко поселились отсюда?
(«Эге! – подумал Паклин. – Сила, берегись!»)
– Я их видел всего раз, ваше превосходительство! Они живут действительно… не в слишком далеком расстоянии отсюда.
– Вы, конечно, понимаете, – продолжал тем же манером Сипягин, – что я не могу более серьезно интересоваться, как я уже объяснил вам, ни той легкомысленной девицей, ни вашим приятелем. Боже мой! предрассудков у меня нет, но ведь согласитесь: это уже из рук вон. Глупо, знаете. Впрочем, я полагаю, их соединила более политика… (политика!! – повторил он и пожал плечами), чем какое-либо иное чувство.
– И я так полагаю, ваше превосходительство!
– Да, господин Нежданов был совсем красный. Отдаю ему справедливость: он своих мнений не скрывал.
– Нежданов, – рискнул Паклин, – быть может, увлекался; но сердце в нем…
– Доброе, – подхватил Сипягин, – конечно… конечно, как у Маркелова. У всех у них сердца добрые. Вероятно, и он участвовал; и будет тоже завлечен… Придется еще заступаться за него!
Паклин сложил руки перед грудью.
– Ах да, да, ваше превосходительство! Окажите ему ваше покровительство! Право… он стоит… стоит вашего участия.
Сипягин хмыкнул.
– Вы полагаете?
– Наконец если не для него… то для вашей племянницы; для его супруги! («Боже мой! Боже мой! – думал Паклин, – что это я вру!»)
Сипягин прищурился.
– Вы, я вижу, очень преданный друг. Это хорошо; это похвально, молодой человек. Итак, вы говорите, они живут здесь близко?
– Да, ваше превосходительство; в одном большом заведении… – Тут Паклин прикусил себе язык.
– Те, те, те, те… у Соломина! Вот где! Впрочем, я это знал; мне это сказывали; мне говорили… Да. (Г-н Сипягин нисколько этого не знал, и никто об
