вперед. – Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе… э… э… чтобы дать… чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы! Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. – Тут Сипягин возвысил голос. – Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует…
– Ваше превосходительство, – заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, – я полагал, что вам угодно было меня видеть – и снова допросить меня, что ли… Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, – для меня та же латынь.
– Позвольте… латынь! – вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, – а это латынь: бунтовать крестьян? Это – латынь? А? Латынь это?
– Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? – спросил Маркелов – и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.
Калломейцев зашипел, затопотал ногами… Но губернатор остановил его:
– Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?
– Не в мое дело… не в мое дело… Кажется, это дело общее… всех нас, дворян…
Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором – и повернулся немного к Сипягину.
– А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли – так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, – если оно меня сошлет в Сибирь… я роптать не буду – хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому – защищается. Довольно с вас этого?
Сипягин воздел руки горе.
– Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос – и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы – чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться – до некоторой степени поручиться – за тебя, Сергей!
Маркелов сдвинул свои густые брови.
– Я сказал… и повторять сказанное не хочу.
– Но раскаяние? раскаяние где?
Маркелова вдруг передернуло.
– Ах, отстаньте с вашим «раскаянием»! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.
Сипягин пожал плечами.
– Вот – ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно…
– Тихо, благородно… – повторил угрюмо Маркелов. – Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!
– Мы о вас сожалеем, – продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, – а вы нас ненавидите.
– Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу, – вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте… оставьте меня, ради бога!
И Маркелов понурил голову.
На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его – кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло… Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа…
И он ему изменил! Стало быть, все, о чем хлопотал Маркелов, все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это – пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, – тоже фраза? «Нет! нет! – шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, – нет; то все правда, все… а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться – пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет… Убивают же шпионов, как собак, хуже, чем собак!»
И представлялись Маркелову подробности, как его схватили… Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах… Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь… «Ребята… ребята… что вы?» А они: «Кушак давай! Вяжи!..» Кости трещат… и бессильная ярость… и вонючая пыль во рту, в ноздрях… «Вали, вали его… на телегу». Кто-то густо хохочет… фай!
– Не так… не так я взялся…
Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, – ее бы можно было перенести… но Еремей! Еремей!
Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу. А губернатор пожимал плечами, то поднимал, то закрывал глаза, сожалел о собственном бессилии – и, однако, что-то обещал… «Tous les égards… certainement, tous les égards… [95] – слышались приятно картавые слова, мягко проходившие сквозь раздушенные усы… – Но ты знаешь: закон!» – «Конечно: закон!» – подхватывал Сипягин с какой-то строгой покорностью.
Пока они так разговаривали в уголку, Калломейцев просто не мог утерпеть на месте: двигался взад и вперед, слегка чмокал, кряхтел, являл все признаки нетерпения. Наконец он подошел к Сипягину и поспешно промолвил:
– Vous oubliez l’autre! [96]
– А, да! – промолвил Сипягин громко. – Merci de me l’avoir rappelé [97]. Я должен довести следующий факт до сведения вашего превосходительства, – обратился он к губернатору… (Он величал так друга своего Voldemar’a, собственно, для того, чтобы не скомпрометировать престижа власти перед бунтовщиком.) – Я имею основательные причины предполагать, что сумасбродное предприятие моего beau-frère’a [98] имеет некоторые рамификации; и что одна из этих ветвей – то
