знал уже много лет. Это была версия с зубами. Но все же.
– И? – сказал я.
– Перемотаем время вперед на десять-пятнадцать лет, – сказал Даррен, затем покачал головой – нет: – Отмотаем на четырнадцать лет.
Двое из детей, вырезанных из чрева женщины того старого волка, которую выкопала молодежная стая, в них была волчья кровь. В третьей не было. Для нее жизнь другая. Вместо того чтобы учиться загонять добычу в лесах, она отправляется в город.
Она встречается с одним парнем, с другим, и когда ее брат дерется с ее гостями, она, в конце концов, не без причины начинает встречаться с кем-то в Бунсвиле, куда Даррену не добраться.
Один из этих парней оставляет ей меня. Как я всегда и знал. Мой милый папочка.
– Ты говоришь, это твоя вина, – сказал я Даррену. – Это не так.
Он просто глянул на меня.
– Ты хочешь знать, за что она так ненавидит овец, – сказал он наконец. – Либби Освободительница. Ты считаешь, что это нормально, что мы должны оставить их жить, поскольку они не причиняют зла никому?
– Другое поколение, – сказал я, пытаясь пожать плечами.
– Это из-за твоего папаши, – сказал Даррен. Вот так.
Я посмотрел на погибший ковер на полу гостиной, пытаясь найти связь с тем, что очевидно для него, и когда мне удалось, лицо мое похолодело, а дыхание стало слишком глубоким.
– Нет, – сказал я.
– Он прятался в городе в течение четырнадцати лет, – сказал Даррен. – Он понимал, что не сможет сразиться с твоим дедом, никто не мог, но заделать щенка его маленькой девочке было на самом деле хуже, чем убить его. Все равно что вырвать ему сердце. А ты – почему ты до сих пор не обратился? Возможно, от того, что ты отчасти овца. Без обид, парень.
– Но овцы внутри волки.
– Вероятно, и ты тоже, – сказал Даррен, не выпуская моего взгляда, так что я мог прочесть, что он не сравнивает меня. – Ты достаточно взрослый, чтобы знать. Твой отец, тот парень, которого Дед отпустил, не обращался после того резервуара, где он чуть не утонул. Вероятно, он уже и забыл, как это делать.
– А моя мама даже и не была волком.
– Но в ней была кровь. Кровь твоего деда.
– Твоя кровь.
– Давай не уходить в сторону… – сказал Даррен, становясь в свою боксерскую стойку, изобразив удар, который закончился легоньким шлепком под подбородок.
Я отдернул голову, не желая играть.
– Он… – сказал я. – В смысле, мой биологический отец.
Этот термин я узнал из телевизора.
Даррен ничего не сказал, что само по себе было ответом.
Мой отец ушел, умер, похоронен, и не обязательно в этом порядке. Я не мог вызвать чарами тот самый день, но Дед рассказывал мне историю о ком-то, кого он знал когда-то, кто сделал это с кем-то, кто заслуживал такого больше других.
Его руки дрожали, когда он мне об этом рассказывал.
Я должен был понять.
Так всегда с вервольфами. Даже когда они врут, они говорят правду.
И теперь я знаю правду о себе. Я был орудием убийства. Я был местью. Я был бременем, которое мои дядя и тетя несли уже десять лет из-за долга перед моей матерью.
Может, я был волком, может – нет.
Но все же серебро…
Я же чуть не погиб от той серебряной петушиной шпоры.
Это должно что-то да значить.
Когда Даррен не мог видеть, я прокусил губу и стал сосать кровь, какой бы она ни была.
В этом году мы так и не покинули Флориду.
В смысле, не все.
То, что, в конце концов, сделало меня чуть благосклоннее к Грейс-Эллен, так это то, что она cмогла победить меня в телевикторинах. Это больше всех ее знаний, историй или уроков рассказало мне, что она и правда была замужем за вервольфом.
Поскольку она знала кого-то, кто купит фургон Рэйфорда, не задавая вопросов, она могла перестать ходить на работу. К тому же БНП больше не существовало, от конторы осталась только вывеска на заброшенном здании. Либби посетила всех остальных техников за одну ночь, чтобы посмотреть, кто соответствовал тем запахам, которые она запомнила по тюрьме Даррена.
Никто из них не увидел следующего утра.
Она разбросала их, как дерьмо, по городу и сказала, что даже это слишком хорошо для них.
– Она забывает, как быть человеком, – однажды сказала Грейс-Эллен Даррену, когда думала, что я дальше по коридору, чем был на самом деле.
– Она просто грубовата, – ответил Даррен. – Как некий братец, которого ты, может, знаешь, а может, не знаешь …
Либби сказала о Грейс-Эллен, что у той хотя бы волосы рыжие, как у их мамы были.
– Они ненатуральные, – сказал ей Даррен, и из его рта выкатился смешок.
– Я не хочу этого знать, – ответила Либби, поднимая руку, чтобы остановить все, что он собирался сказать.
– Она могла бы участвовать в соревновании по поеданию хот-догов, – все равно сказал он.
Я сидел на краю своей постели. Стены у нашего трейлера были картонные.
Напротив меня, на закрытой двери было зеркало. В нем я видел шрам поперек моей груди. Он был глубоким и значительным. Он рассек мой правый сосок пополам, заставив меня задуматься – останется ли этот сосок перекошенным, если я когда-нибудь стану волком. Это заставило меня задуматься, есть ли вообще у вервольфов соски.
Неделей позже я стоял прямо перед телевизором, целясь в него пультом управления. Он работал только если им практически упереться в телевизор, и, поскольку с кнопок стерлись все цифры и символы, было легче пользоваться переключателем на самом телевизоре.
Это была та неделя, когда Даррен починил дверь в доме Грейс-Эллен, убрал трупы собак с ее кухни, неделя, когда он сменил пару шин на ее «Хонде». Он убрал все, что наделала Либби в ту ночь. За исключением того, что после того как он нашел нужные шины, показав мне, как вервольф надевает их на колеса – это включало бутан из ручной горелки, затем спичку, брошенную замедленным движением, синий пончик газа, – он припарковался на диване, заверяя, что он вообще-то не плотник.
– Ой-ой, – услышал я его голос за спиной и обернулся.
Грейс-Эллен стояла в дверях в пожелтевшем по краям подвенечном платье.
Помады на ней было на двоих.
А перед собой она держала в вытянутых руках за длинные уши толстого трепыхающегося кролика только что из зоомагазина.
Даррен встретил ее посреди комнаты, кролик оказался зажатым между ними, медленно шевеля лапами, и сказал ей прямо в рот:
– Выходи за меня.
Она
