— После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.
Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:
— Если тебе непонятен русский язык, я могу повторить по-английски или по-немецки: школа — мое личное дело. Это собакам присуждают медаль за породу. А я не дог и не доберман-пинчер. Неужели это так трудно усвоить?
— Ты... Ты хуже! — Любовь Михайловна бросила ложку, на скатерти расплылись два круглых пятна..— Я знала, что ты эгоист, но что ты еще и лгун — этого я не могла ожидать!
Лицо Игоря передернулось и порозовело.
— Неправда! — вскрикнул он тонко и пронзительно.— Я никогда никому не лгал!
— Не отказывайся! Ты все время дурачил меня, когда говорил, что у тебя с учебой все в порядке! Ты ни словом не обмолвился о тройках — сплошные тройки! Учителя давно махнули на тебя рукой, все восстановлены против тебя, все, даже Алексей Константинович! И все из-за этого милого Бугрова, из-за этого чудовища! Я сразу сказала, что он тебе не пара — и вот, пот к чему ты пришел! Тебе уже не нужны ни медаль, ни институт, ни будущее — ничего не нужно! Ты думаешь только об одном: а что скажет, чего захочет Бугров? И ни гордости, ни собственного достоинства — преданная собачонка! Ты знаешь, что его собираются исключить из школы?
— Это ложь! — подскочил Игорь.— Ты сама это выдумала!
— Ты не веришь матери?..
— Нет, погоди...— что-то пытаясь сообразить, Игорь растерянно и недоверчиво вглядывался в разгоряченное лицо матери, по которому волнами растекался румянец.— Неужели они так тебе и сказали?..
— Сейчас все подняты на ноги, в гороно, в облоно — всюду занимаются вашим диспутом, и пьесой! И если ты не порвешь — слышишь? — немедленно не порвешь всякие отношения с этим, этим...— она в нетерпении топнула, но так и не сумела подобрать подходящего выражения,— тебя вместе с ним даже не допустят до экзаменов!
— Нет-нет, ты все-таки что-то путаешь...— тихо проговорил Игорь.
Черные глаза его сузились, ему показалось, волосы на голове зашевелились — и он несколько раз плотно пригладил их ладонью. Он как будто не расслышал даже последних слов, касавшихся его самого.
— Исключить Бугрова? За что?... За пьесу, которую они сами разрешили? За диспут, где мы громили мещанство?...Тогда пусть уж исключают и меня — мы все делали вместе!
— Но при чем же здесь ты? Ведь всем ясно, что ты был под его влиянием! — Любовь Михайловна сжала горло обеими руками, как бы спасаясь от удушья.— Все понимают, ты — только вторая скрипка! И сам Алексей Константинович, и Леонид Митрофанович тоже...
У Игоря в мозгу промелькнула догадка: да, ведь у Бугрова — отец!.. Они проморгали, и теперь хотят застраховать свою шкуру...
— Свиньи и трусы — вот кто твой Леонид Митрофанович и Алексей Константинович! Свиньи и трусы! Конечно, ты им поддакивала, да? Свиньи и трусы! — Он повторял эти слова, пытаясь хоть в этом найти исход для своего гнева и презрения.
Любовь Михайловна неловко хлопнула по столу рукой, уронив при этом вилку.
— Ты никого ни в грош не ставишь! — закричала она.— Ни отца, ни мать, ни учителей! Никого! Для тебя не существует никаких авторитетов! И все с тех пор, как ты связался с Бугровым!
Игорю вдруг припомнилось, как жалко суетился Алексей Константинович на сцене, стараясь задернуть занавес.
— Авторитеты? — переспросил он, косо улыбаясь.— Покажи мне, кто они, эти твои авторитеты?
— Я не могу, не могу больше! Ты слышишь, Макс, что говорит твой сын? — в её голосе забилось рыдание, она вскочила, но тут же бессильно бросилась на стул обеими руками закрыв лицо.
В этот момент «Большой Бен» начал мерно отзванивать положенные семь ударов. Максим Федорович, отогнув обшлаг рукава полосатой пижамы, в которую он облекался, едва переступив, домашний порог, сверил часы.
— Дорогие товарищи,— сказал он, миролюбиво улыбаясь жене и сыну,— я вижу, обмен мнений, принял затяжной характер. Но каким бы горячим ни был ваш спор, жаркое стынет. Поэтому мой совет — перейти ко второму блюду, а остальным мы займемся уже на сытый желудок,— и он протянул тарелку к уже поданной на стол гусятнице.
Максим Федорович, по характеру уравновешенный и мыслящий трезво, к домашним перепалкам относился с добродушным юмором, видя в них, с одной стороны, естественную потребность жены, ограниченной кругом семейных забот, и с другой — почти неизбежную закономерность возраста, в который вступил его сын. Поэтому сегодняшняя ссора не помешала ему дочитать газету, съесть суп и покончить с жарким, несмотря на поминутные упреки Любови Михайловны — «Тебя совершенно не тревожит судьба твоего сына!»— и надутый вид Игоря. Только сложив крест-накрест на опустевшей тарелке вилку и нож и обтерев жирные губы бумажной салфеткой, он притушил улыбку и мягко откашлялся, прежде чем приступить к ведению маленького семейного собрания.
«Нет причины для волнений»...— автоматически подумал Игорь, мельком взглянув на отца, чья фигура выглядела представительно даже в пижаме.
И действительно: спокойным и сочувственным тоном Максим Федорович начал именно с тех слов, которые он всегда произносил в подобных случаях:
— Прежде всего я вообще считаю, что нет причины так волноваться. Игорь достаточно взрослый человек,— на широком лице с твердым высоким подбородком зарябилась и тут же исчезла мгновенная усмешка,— чтобы выбирать самостоятельно своих друзей и знакомых и отвечать самому за свои поступки. Далее...
— Но ты же слышал, Макс!..—попыталась было перебить его жена, но Максим Федорович жестом попросил ее помолчать,
— Далее,— продолжал он,— твои страхи, дорогая, кажутся мне крайне преувеличенными. Представь себе на минуту, что за любую глупость станут исключать из школы — тогда зачем нужны учителя во главе с директором?
Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери.
— Тебе кажется, мы способны лишь на «любую глупость»?
— Не кажется, а я совершенно убежден в этом.
Он произнес последние слова с таким чувством превосходства, что пробить его бронированную уверенность показалось Игорю таким же безнадежным, делом, как сдвинуть плечом Гималайский хребет.
— Значит, борьба с мещанством — это глупость?
— Вполне.
— И Горький тоже был дураком?
— Не думаю.
— Но ведь он всю жизнь боролся с мещанским духом!
— И уверяю тебя, что в его положении это имело смысл. Но когда за это берутся два мальчика, которым еще только предстоит сдать экзамены на аттестат зрелости — тут ничего, кроме глупости, получиться не может.
— Неужели? — Игорь смотрел на отца с нескрываемой иронией.
Максим Федорович удивленно и укоризненно поднял брови, в которых проблескивали морозные нити седины.
— Послушай, Игорь, ты думаешь, вам первым пришло в голову объявить войну мещанству? По-моему, Горький написал своего «Сокола» полвека назад, а то и больше, и в твоем возрасте я тоже знал и о безумстве храбрых, и об ужах, которые рождены ползать, а не парить в небе... С тех пор произошла революция, выросло новое государство, а ужи остались ужами.
— Значит, вы плохо боролись!
— Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?
— Что же делать? Смириться?
— Тебе никто не мешает стать соколом,
— А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?
— Ужи?..— Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.
— Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...
— Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?
Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.
— Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...
— Самое спокойное! — едко поправил Игорь.
— И самое спокойное,— словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.
— И это все, к чему вы пришли? — недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.— А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!
Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.
